Часть VI. Годы мировой войны

Глава 1 Первый период войны (лето 1914 г. до весны 1915 г.)

Стояли жаркие погожие июльские дни. По заведенному в последние годы порядку в Тверской, Новгородской и Петербургской губерниях горели торфяные болота, и воздух на многие версты кругом был пропитан едким дымом. Россия, особенно в ее провинциях, предавалась обычному сонному застою. 12 июля в день двадцатипятилетия учреждения института земских начальников земские начальники Тверского уезда собрались на общий обед, в котором в качестве тверского уездного предводителя принимал участие и я. Хотя уже получены были известия об убийстве в Сараево австрийского кронпринца, но факт этот в представлении большинства не имел международного значения. Так, например, принимавшие участие в упомянутом обеде, в том числе и тверской вице-губернатор, исполнявший за отсутствием Бюнтинга должность тверского губернатора, были, как они мне сами впоследствии сказали, чрезвычайно удивлены, когда в застольном спиче я сказал, что Европа, по-видимому, находится накануне грозных исторических событий. Не усилилось в провинциальной глуши беспокойство и в последующие дни, хотя газеты уже были переполнены сведениями о дерзком ультиматуме Австрии, обращенном к Сербии, о приближении мирового на этой почве конфликта.

Продолжалось это спокойствие вплоть до самого момента получения быстро следовавших друг за другом двух приказов о мобилизации, первого о мобилизации частичной, а второго о всеобщей. Уже с утра 19 июля в Твери начался осмотр прибывающих запасных. Мобилизации проходили при полном спокойствии; запасные (младшие возрасты) являлись все и, по-видимому, относились к призыву в войска в достаточной степени спокойно. Благодаря закрытию винных лавок никаких, даже незначительных,

уличных бесчинств не происходило. Большую нервность проявляли военные части, спешно переходившие на военное положение. Воинские части стали уходить на фронтовые местности по прошествии лишь двух дней со дня объявления мобилизации. Посадка в поезда происходила в отменном порядке. Разумеется, провожавшие уходившие поезда женщины усиленно плакали, заметно было волнение и на лицах солдат, но шли они бодро и уверенно.

Менее спокойно прошла реквизиция лошадей по военно-конской повинности, производившаяся почти следом за людской мобилизацией. Во множестве крестьянских хозяйств главами оставались женщины, и именно они проявляли и крайнее недовольство, и даже полное отчаяние, когда у них стали отбирать лучших лошадей. Здесь пришлось видеть несколько весьма тяжелых сцен: бабы буквально выли. Наблюдая за осуществлением военно-конской повинности, я несколько раз не мог выдержать тяжелых сопровождавших ее сцен и, признаюсь, вполне произвольно оставил на месте нескольких добрых коней, признав их вопреки очевидности негодными.

Внезапный отлив мужского населения в первое время привел к почти полной остановке некоторых отраслей производства. Впрочем, на сельских работах в нашей Тверской губернии отлив этот почти не отразился. Мужчин заменили женщины, привычные ко всем сельскохозяйственным работам. Цены на рабочие руки, разумеется, поднялись тотчас, но абсолютной нехватки в этих руках все же не было. Пострадали строительные работы, требующие некоторой специальной подготовки. Середина июля на Севере России — самый разгар строительного периода. Собственно мужская сельскохозяйственная работа, сводящаяся в наших местностях главным образом к сенокосу, к этому сроку уже вполне закончена, уборка же посевов, площадь коих вообще незначительна, была во все времена преимущественно, если не исключительно, бабьим делом.

Утверждать, однако, что среди крестьянского населения был патриотический подъем и что война среди него была популярна, я не решился бы. Война вызвала молчаливое, глухое, покорное, но все же недовольство. В значительной степени примирила с ней начавшаяся приблизительно месяц спустя раздача пособий семьям призванных запасных. Дело это было поставлено весьма широко, но отнюдь не правильно. Сколько-нибудь точных инструкций, указывающих, какие именно члены семьи имеют право на получение пособий, своевременно установлено не было. Так, например, совершенно не было определено, с какого возраста мужчины, входящие в состав семьи, признаются неработоспособными. В результате получился крайний разнобой: в смежных уездах сплошь и рядом устанавливались совершенно различные способы определения размера назначаемых пособий.

Образованные с этой целью при земских управах комиссии одни относились очень строго, всемерно стремясь щадить государственные, иначе говоря, те же народные, средства, другие, наоборот, выдавали эти пособия с необыкновенной щедростью. Были случаи, и неоднократные, назначения семье запасного, особенно многочисленной, по 30 и до 45 руб. в месяц, т.е. суммы, которую сам призванный, безусловно, не зарабатывал. В подобных семьях бабы обычно отнюдь не горевали об уходе на войну своих мужей.

Если в массе крестьянского, а тем более фабрично-заводского населения война не вызывала ни патриотического чувства, ни негодования, то, наоборот, среди культурных классов она, несомненно, пробудила патриотическое чрство. Так, в земской среде она немедленно породила полное единение. Исчезли все политические разномыслия, и кадеты как правого, так и левого крыла проявляли такую же патриотическую приподнятость, как и лица, исповедовавшие правые лозунги. Молодые представители наиболее левых тверских родов, например Бакунины, тотчас пошли добровольцами на войну. Не отставала и интеллигенция в кавычках: третий земский элемент выказывал полную готовность работать не покладая рук для надобностей поставленного на военную ногу государства. Партийные задачи, насколько можно было об этом судить по общественным элементам Тверской губернии, были временно забыты.

Увы, не так отнеслись к тому же делу исконные земские интриганы, из них же первый — пресловутый будущий разрушитель Русского государства кн. Львов. Его первой заботой было воскрешение общеземской организации, причем, разумеется, он приложил все старания, дабы стать во главе этого дела. Не имея никаких формальных связей с земством, так как он уже давно не состоял гласным ни губернского, ни уездного земства (его родной уезд Тульской губернии, досконально его знавший, уже давно его забаллотировал), он тем не менее ничтоже сумняся решил возглавить собственной персоной общеземскую организацию. Проникнуть наверх и усесться на председательское кресло какими-либо косвенными путями было для него делом привычным. Достиг он этого и в данном деле. Прием, им употребленный, был столь же циничен, как и прост. Дело в том, что ему удалось какими-то путями сохранить от возглавления им во время Русско-японской войны общеземской организации довольно крупную сумму, в ту пору, когда еще не привыкли швыряться миллионами, казавшуюся даже огромной, а именно 800 тысяч рублей. Когда в Москве впервые собрались для образования общеземской организации земские Деятели определенного уклона, то среди них, разумеется, тотчас появился кн. Львов, причем цинично заявил, конечно в кулуарных перешептываниях, что в случае его избрания он внесет в ее кассу упомянутые 800 ты-

сяч, тем самым говоря, что в противном случае он этого не сделает. Однако поначалу ход этот не возымел надлежащего действия. В Москве среди собравшихся земских людей, естественно, имели сильное влияние и большое значение московские земцы. Между тем ими намечалось на означенное место другое лицо, а именно гр. Ф.А. Уваров, член Государственного совета от московского земства, и именно это лицо на первоначальном частном [совещании] собравшихся земцев и было избрано. Но судьбы России, очевидно, были предрешены. Гр. Уваров от выбора решительно отказался. Он тотчас по объявлении войны решил вступить в войсковые ряды среди родного ему казачества, в составе которого он состоял офицером запаса. Усиленные уговоры московских земцев, к которым присоединились и многие земцы других губерний, остались безрезультатны. А тем временем кн. Львов усиленно сзывал со всех концов России своих единомышленников, среди коих многие по существу вовсе не принадлежали к той клике беспринципных честолюбцев, ярким представителем которой искони и до конца своих дней был кн. Львов. В конечном результате отказ гр. Уварова расчистил дорогу кн. Львову, и он стал во главе общеземской организации, причем самые выборы были каким-то непонятным для меня образом произведены без предварительного созыва и оповещения составлявших общеземскую организацию специально уполномоченных для сего губернскими земскими собраниями1. По крайней мере, я, член общеземской организации по уполномочию тверского губернского земства, извещения о предстоящем учредительном собрании не получал и посему на собрании этом не присутствовал.

Трудно определить все то огромное значение, которое имел выбор кн. Львова, с одной стороны, и отказ гр. Уварова, с другой. Не подлежит никакому сомнению, что, будь гр. Уваров на месте кн. Львова, все дело бы получило совершенно иной характер. Весьма возможно, что оно не получило бы такого широкого размаха, который оно получило при Львове. Чужие, будь то народные, средства для Львова были трын-трава. До скаредности скупой в личной жизни, общественные деньги тратил он не столько щедро, сколько расточительно.

Гр. Уваров, старый земец, дотошный, сам вникающий во всякое дело, упорный и властный, конечно, не дал бы развернуться общеземской организации в такое учреждение, вести которое, а тем более контролировать было совершенно не под силу. Да кн. Львов об этом и не заботился. В среде третьего элемента было принято за аксиому, что казенные средства в руках чиновников тратятся и непроизводительно, и халатно, и нехозяйственно, и даже бесчестно. Между тем не было на Руси от века такого учреждения, где бы безумные траты и, скажу прямо, расточительность

приняли такие размеры, как в общеземской организации, и не миновать было главарям этой организации по окончании войны, если бы она не закончилась революцией, попасть на скамьи подсудимых. Кн. Львову важна была лишь одна вещь — пускать пыль в глаза общественности, с одной стороны, и быть носимым на руках всеми своими сотрудниками, [с другой]. Предела при этом его попустительству, безусловно, не было. Его подчиненные ничтоже сумняся подписывали за него не только бумаги, но даже ассигновки. Ему это было известно, но он ограничивался лишь мягкими просьбами этого не делать. Были ли у кн. Львова с самого начала революционные замыслы? Думается мне, что нет. Конечно, он принимал в состав своих учреждений заведомых агитаторов, но делал он это не с целью создать аппарат усиленной пропаганды, а просто потому, что его основным правилом было предоставлять каждому делать все, что он хочет. Эти анархические свойства ярко сказались, и Россия дорого за них заплатила, да платит и по сию пору, ведь Львов возглавлял печальной памяти Временное правительство. Рекламист, честолюбец, Львов был лишен всяких задерживающих начал, и это тем более, что легкомыслию его не было пределов.

Вообще, образ действий правительства по отношению к общеземской организации был совершенно непонятный. Относясь к ней с полнейшим недоверием и нередко это высказывая, оно одновременно снабжало ее десятками миллионов, причем не подчинило их расходование какому-либо контролю. Под тем предлогом, что земские учреждения не подчинены Государственному контролю, а ревизуются своими же выборными органами, Львов убедил Маклакова и правительство, что никакая правительственная ревизия расходования общеземской организацией отпущенных ей государством сумм не допустима, что это было бы оскорблением земства и общественности. Рассуждение до смешного наивное, разумеется, не выдерживало ни малейшей критики. Земство контролировало своими собственными органами расходы из доходов, уплаченных теми же земскими плательщиками, т.е. им самим. Здесь самоконтроль был, отвлеченно рассуждая, понятен и логичен, хотя по существу и он едва ли был правилен. Государство не только имеет право, но и обязано блюсти за правильным расходованием на общественные надобности сумм, какого бы происхождения они ни были. Но по отношению к суммам общегосударственного назначения иной порядок совершенно немыслим. К тому же если губернские земские собрания в лице своих ревизионных комиссий, действовавших 10—14 дней в течение года, с грехом пополам и могли проревизовать произведенные исполнительным органом земства — управой — расходы, то ревизия многомиллионных сумм, расходовавшихся общеземской органи-

зацией, была таким путем совершенно неосуществима. С этой задачей мог бы справиться только Государственный контроль, обладавший мощным, налаженным и весьма опытным специальным аппаратом, действующим постоянно изо дня в день. В результате получилось то, что безбрежные расходы общеземской организации никакому контролю ни разу не были подвержены.

Правда, ревизионная комиссия на одном из собраний земских уполномоченных была избрана, но что же она сделала и к чему же пришла? Во-первых, вопреки всем земским традициям, ревизионная комиссия была избрана из лиц исключительно левого земского лагеря. В ее состав не были допущены ни один представитель, относительно которого не было уверенности, что вся ревизия сведется к дифирамбу деятельности исполнительного органа организации — ее центральному комитету. Председателем комиссии был избран старый тверской земец В.Д. Кузьмин-Караваев, в политическом уклоне коего не было сомнений. Кончилась эта ревизия (да ничем иным кончиться она не могла) весьма поверхностным осмотром на месте в прифронтовой полосе некоторых учреждений. Собственно ревизии произведенных расходов не только не было, но к ней и не приступали, вполне правильно решив, что те 5—6 человек (не помню, сколько именно) если посвятят весь остаток дней своих ревизии произведенных расходов, то и то в таком случае не проконтролируют и половины их. Письменного отчета ревизии, по крайней мере, опубликовано во всеобщее сведение или хотя бы сообщено земским уполномоченным и через их посредство самим земствам также не было. Все свелось к тому, что председатель комиссии Кузьмин-Караваев на одном из собраний земских уполномоченных сделал устный доклад, разумеется, не о произведенных расходах и степени правильности их — отчет этот не заключал ни единой цифры, — а лишь литературное описание деятельности различных земских отрядов, работавших на фронте. Сводился же этот отчет по существу к сплошному восхвалению деятельности этих отрядов. По словам докладчика, на фронте решительно всем известно, что у правительственных учреждений ничего нет, а у «Всероссийского», как будто бы именовалась на фронте общеземская организация, решительно все есть. Все без исключения эпитеты, направленные к восхвалению их деятельности, и притом в превосходной степени, были без остатка исчерпаны. «Восхитительно», «поразительно», «великолепно», «удивительно», «превосходно», «идеально» — вот те слова, из которых на добрую треть состоял доклад Кузьмина-Караваева. Закончился он, разумеется, общими аплодисментами, и к вопросу о ревизии и контроле уже ни разу больше не обращались.

Но какова же была деятельность общеземской организации по существу, не касаясь того, что она, с одной стороны, заключала множество рево-

люционных агитаторов, а с другой — превратилась в убежище для всех желавших уклониться от непосредственного участия в войне в войсковых рядах, — пресловутые земгусары даже при общей общественной симпатии к земству и ее всероссийской организации сделались притчей во языцех.

Нет сомнения, что земские отряды, действовавшие на фронте, были снабжены всем необходимым и даже не необходимым весьма обильно. Нет сомнения, что они были богаче обставлены, нежели такие же организации казенные. Но происходило это лишь оттого, что с размером расходов общеземская организация не считалась вовсе, причем не была стеснена никакими предельными нормальными ценами и урочными положениями. На обратных условиях действовали учреждения казенные, да иначе действовать и не могли. Они получали средства по строго впредь рассчитанному плану, причем все их траты должны были укладываться в установленные ведомствами для отдельных предметов расхода нормальные заготовочные цены.

Впрочем, если общеземская организация работала неэкономно и даже расточительно, то все же известных результатов она достигла и до мартовской революции открыто революционной деятельности не предавалась. Иную картину представляла общегородская организация — центр ее деятельности был безусловно революционным.

Возвращаюсь, однако, к начальным дням войны. Как я уже упомянул, партийные распри в земской, а тем более дворянской среде сразу не только утихли, но даже исчезли. Бросились с энтузиазмом в ту работу, которая была доступна земским и дворянским организациям. Приступили к устройству в весьма широком размере тыловых эвакуационных госпиталей, причем отнюдь не жалели средств. Пересмотрены были земские годовые бюджеты, и из них исключены были все небезотложные и необязательные расходы. При этом мало считались с теми расходами, которые обусловят дальнейшее сколько-нибудь деятельное содержание вновь оборудованных госпиталей. Происходило это преимущественно от проникшего почти всех убеждения, что война будет крайне непродолжительная. Так, тверское экстренное Дворянское собрание поначалу решило ассигновать весь свой запасный капитал на устройство госпиталя в дворянском доме, совершенно не считаясь с теми эксплуатационными расходами, которые это породит. Стоило большого труда убедить господ дворян, что необходимо считаться с возможностью продолжительной войны. Состоявшееся ко времени этого собрания присоединение к державам Согласия2 Англии и выяснившийся нейтралитет германского союзника Италии настолько всех опьянили, что господствовала мысль об окончании войны чуть ли не в шесть недель. Припоминалась Франко-прусская кампания 1870—1871 гг., и решили, что новая война будет столь же быстротечна, но с обратными для

воюющих сторон результатами. Тщетно некоторые благоразумные люди старались разъяснить, что Германия все же не без предварительного тщательного обдумывания вызвала международный конфликт, и что если победу над ней нужно считать при дружной работе держав Согласия обеспеченной, то все же борьба эта будет трудная и, несомненно, длительная.

«В Берлин, в Берлин!» — говорили на все лады оптимисты, а их было большинство, и вдумчивых людей это приводило в трепет. Припоминалось, что и французы с теми же криками вступили в 1870 г. в войну, столь трагически для них окончившуюся.

Убеждение в неминуемости торжества союзников и кратковременности военных действий господствовало, впрочем, и в петербургских правительственных сферах.

Как сейчас вижу, как после приема государем членов законодательных палат в Зимнем дворце Щегловитов и Кривошеий, обратясь к нескольким окружавшим их парламентариям, высказывали уверенность в скоропалительном разгроме Германии. Щегловитов, со свойственной ему манерой вводить шутку во всякий серьезный вопрос, с улыбкой говорил: «Ошибся Василий Федорович (т.е. император Вильгельм), ошибся. Не устоять ему».

Поддерживал ту же мысль и Кривошеий, причем было совершенно ясно, что он считал объявленную войну чуть что не благодеянием для России.

Многих увлекла, восхитила и преисполнила лучших надежд грандиозная народная манифестация перед Зимним дворцом, когда народная толпа, заполнившая всю обширную, прилегающую к дворцу площадь, приветствовала государя и при появлении его на балконе внезапно вся стала на колени и запела: «Боже царя храни».

Эта грандиозная манифестация побудила верховную власть издать акт, в котором провозглашалось единение царя с народом и утверждался даже образец флага, эмблематически соединявшего общественность и официальную Россию3.

Увы, настроение это продолжалось недолго, и едва ли не единственный воспользовавшийся им был тот же кн. Львов, сумевший на почве этого настроения получить в свое бесконтрольное распоряжение миллионы государственных средств. Не обошлось, впрочем, и здесь без весьма мелкой, но весьма странной шиканы4 со стороны правительства. Как почти всегда, упуская существенное и придираясь к мелочам, какому-то учреждению понадобилось разъяснить, что вновь утвержденный образец эмблематического флага не может быть употребляем как флаг и по своим размерам [он] не должен превышать нескольких квадратных вершков. Эмблему национального объединения обратили таким путем в детскую игрушку, и она вследствие этого тотчас утратила всякое значение и скоро была всеми забыта.

Правительство было, кроме того, убеждено в полной нашей боевой готовности. Так, в том же разговоре с парламентариями в Зимнем дворце Кривошеий, когда разговор зашел о сроке возобновления сессии законодательных учреждений, настаивал на отложении этой сессии до начала февраля следующего года, тогда как члены Государственной думы настаивали на сроке 1 ноября. При этом, потирая привычным нервным жестом свои руки, что было у него всегда знаком довольства, он говорил, обращаясь к членам законодательных палат: «Положитесь на нас, господа (т.е. на правительство), все пойдет прекрасно, мы со всем справимся».

Возвращаясь к участию общественных сил в общей народной работе на войну и победу, надо, разумеется, признать, что допустить их участие и даже привлечь их к нему было необходимо. Не столько это нужно было для пользы и существа дела, сколько психологически. Русские общественные силы к 1914 г. настолько выросли, что ставить их в положение простых зрителей происходивших событий, как это было, скажем, в войну 1877— 1878 гг., было совершенно немыслимо. Их нужно было привлечь к жизненному участию в общей работе. Это и было сделано, но сделано чрезвычайно неохотно, причем, как всегда, придирались к пустякам, уступая во всем существенном и важном. Конечно, положение правительства было трудное. Общественное мнение, руководимое оппозиционными элементами, опирающимися в свою очередь на элементы революционные, ставило правительству всякое лыко в строку; наоборот, общественным учреждениям оно все прощало и раскрытие каких-либо дефектов воспринимало как козни и клевету правительства и на него же еще пуще по этому поводу негодовало. Полное неумение правительственного аппарата пользоваться гласностью и печатным словом тут, разумеется, играло существенную роль — обойтись в нашу эпоху без умелой и даже усиленной пропаганды ни одно правительство не в состоянии.

Само собою разумеется, что военные успехи изменили бы все положение, но, увы, этих успехов, после первой удачи — кратковременного захвата Восточной Пруссии и взятия Львова, не было. О степени впечатлительности массового рядового обывателя к действиям на фронте можно было судить, быть может, в особенности по провинциальной среде. Так, в Твери, где я прожил первое полугодие войны, известие о падении Львова, взятого нами, если память не изменяет, 30 августа5, т.е. лишь шесть недель после начала военных действий, произвело громовое впечатление. Начавшие прибывать в тверские госпиталя раненые, преимущественно с австрийского фронта, были в весьма приподнятом настроении. В один голос они говорили, что «наших на фронте видимо-невидимо» и что наши успехи обеспечены. Настроение это передавалось местному населению, и толки о

весьма близком окончании войны приняли массовый характер. Увы, продолжалось это настроение недолго. Гибель армии Самсонова под Сольдау6 произвела тем более потрясающее впечатление, чем меньше она была ожи-данна. Это был удар грома при ясном небе. Надо сказать, что и самое извещение об этом поражении было составлено чрезвычайно неудачно. Извещение это, оканчивавшееся выражением надежды, что все же это поражение не означает потери всей войны, наводило как раз на обратные мысли. Русскому человеку в ту пору и в голову не приходило, что война может окончиться нашим поражением, и самое упоминание об этом, хотя и в виде отрицания такой возможности, вселило глухую тревогу и колебало крепкую до того уверенность в нашем, при участии мощных союзников, скором торжестве. На почве этой тревоги, как это неизменно в таких случаях бывает, поползли темные слухи об измене. Где они нарождались, откуда они шли, не было возможности дознаться, и насколько в их распространении участвовали уже в то время революционные элементы и тайные немецкие агенты, трудно сказать. Во всяком случае, недостатка и в своих пессимистах, отнюдь не преследовавших при этом антинациональных целей, не было. Так, случалось, что те же лица, которые за несколько дней до известия о поражении под Сольдау распространялись на тему «гром победы раздавайся», с похоронными лицами провозглашали: «Все пропало».

Прекратившийся вскорости после этого маневренный период войны и принятие ею на долгое время характера войны позиционной, окопной, имели и другое последствие: обыватель как-то потерял интерес к сведениям с фронта. Война превратилась в его сознании в какую-то длительную, преисполненную всевозможных угроз, вечно ноющую и постороннюю его повседневной жизни болячку. Да и трудно было обывателю иметь другое отношение к этому национальному событию. Угар первых дней войны быстро прошел, цели ведь ему были непонятны, и правительство ничего не делало для того, чтобы разъяснить населению внутренний смысл войны и до какой степени с ее благополучным исходом связано все благосостояние страны и ее населения.

Потере интереса обывателя к войне существенно содействовала и чрезвычайная скудость, или, вернее, отсутствие известий с фронта. Официальные бюллетени заключали в большинстве случаев лишь самые общие указания, притом касающиеся всего фронта либо значительной его части. Полный запрет упоминать и в корреспонденциях с театра войны названия участвовавших в том или ином бою частей, равно как фамилий военноначальников, привел к тому, что корреспонденции эти утратили всякий интерес и вскоре совсем прекратились. Действительно, какой интерес могло представить описание военных действий, происшедших

неизвестно где и [с] обозначенными X и Y частями и военными начальниками. Запрет этот, по существу, вовсе не оправдывался: немцы, несомненно, всегда знали, какие русские части против них действовали, знали и каких военноначальников они имели против себя. Между тем умалчивание всяких имен привело и к другому, а именно что война не создала ни одного народного героя. Я припоминаю Русско-турецкую войну 1877—1878 гг., когда имена Скобелева и моего покойного отца гремели по всей России. Народ нуждается в идолах — это приподнимает его, создает в нем веру в свою мощь и в свой успех. Скажут, война не выдвинула у нас героев. Но ведь героев всегда создать можно. Не замалчивать имена военноначальников, а, наоборот, всячески их расшуметь — вот что нужно было для поднятия интереса к войне у населения и укрепления его веры в успех. Екатерина это так же хорошо понимала, как и Наполеон. Разве все екатерининские орлы и наполеоновские маршалы, облеченные громкими титулами, были в действительности исключительными людьми, но одно их прославление создавало атмосферу героизма и пафоса.

Возобновленная в начале ноября на несколько дней сессия законодательных учреждений прошла вяло. Рассмотрение государственного бюджета утратило всякий смысл, так как в нем заключались лишь обязательные государственные расходы в размере предшествующего года, все же исполинские расходы, связанные сколько-нибудь с войной, проходили помимо бюджета и законодательных учреждений и ассигновывались в порядке управления. Мало-мальски важных законопроектов также не поступало, и все сводилось к посильному подъему общественного настроения. В Государственной думе это до известной степени удавалось, но в Государственном совете более чем когда-либо выявились его мертвенность и старческое бессилие.

С начала 1915 г. стали понемногу распространяться тревожные слухи о недостатке на фронте снарядов и даже ружей, но слухи эти представителями военного ведомства, а в особенности Главного артиллерийского управления, начисто отрицались, и в сферах Государственного совета склонны были их приписывать русской, легко впадающей в пессимизм впечатлительности.

Заговорили в это время и о хищениях, происходящих будто бы в заготовительных ведомствах. Действительно, то ведомство, которое с давних пор этим славилось, а именно морское, также охваченное в начальный период войны патриотическим порывом, по общим отзывам прекратившее всякие поборы при заключении крупных контрактов, недолго выдержало эту марку. Из уст в уста передавались случаи циничного взяточничества со стороны лиц, стоявших по своему положению очень близко к самым

верхам Морского министерства. Все это, разумеется, волновало парламентские круги, а дойдя до массы населения, уже превращалось в сплошной кошмар. Вызывал общественное негодование и такой мелкий сам по себе факт, как появление на улицах Петербурга автомобилей с разъезжающими в них дамами, среди коих были заведомые кокотки, тогда как все частные автомобили были реквизированы для военных надобностей. «Так вот для чего понадобилось отнимать у частных лиц автомобили», — говорила публика, а тем более собственники, у которых отобрали автомобили. Последовало со стороны военного управления запрещение должностным лицам, коим были предоставлены автомобили для надобностей службы, катать в них дам, но распоряжение это, с одной стороны, лишь подтверждало факт незаконного ими пользования, а с другой — соблюдалось весьма относительно. Катающиеся кокотки исчезли, но жены должностных лиц, снабженных казенными автомобилями, все же продолжали ими пользоваться. Значения это, разумеется, не имело, но некоторый соблазн все же творило. В начавшие разгораться страсти это был приток поводов к растущему недоверию и озлоблению, истинная причина которых была, разумеется, иная, а именно — неудовлетворительные известия с фронта.

Наконец приблизительно к марту месяцу начал обнаруживаться в Петербурге недостаток угля для надобностей многочисленных работавших на оборону фабрик и заводов. В мирное время уголь в Петербург прибывал почти исключительно из Англии на пароходах, которые обратным фрах том вывозили хлеб, прибывавший в Петербург по Мариинской водной системе. С закрытием Петербургского порта уголь пришлось провозить в Петербург из Донецкого бассейна, что составляло совершенно новую задачу для нашего железнодорожного транспорта, перенапряженного без того необходимыми перевозками на фронт и продовольствия, и боевого снаряжения. Между тем усиленный подвоз к Петербургу безусловно необходимого угля отражался на подвозе продовольствия, и цены на некоторые предметы питания начали понемногу подниматься. Именно в это время группа членов Государственного совета задумала образовать экономическое совещание, посвященное рассмотрению текущих вопросов экономики. Заключения совещания вместе с подробной разработкой вопросов, к которым они относились, полагалось передавать на усмотрение правительства. Председателем совещания был избран бывший министр земледелия А.С. Ермолов, а в состав его вошли все члены Государственного совета, интересующиеся экономикой, и в том числе все члены, избранные торгово-промышленной средой.

Но тут произошло нечто совершенно невероятное. Не успело это совещание закончить рассмотрение первого поставленного на очередь во-

проса, а именно о способах увеличения добычи угля и облегчения доставки его в Петербург, как было правительством закрыто. Между тем вопрос этот был рассмотрен весьма тщательно и подробно при ближайшем участии члена Государственного совета Н.Ф. Дитмара, бывшего одновременно председателем работавшего в Харькове Постоянного совета горнопромышленников Юга России и, следовательно, близко знакомого с положением Донецкого угольного бассейна.

Чем было вызвано это нелепейшее распоряжение, понять невозможно, но факт в том, что в самый день, назначенный для доклада выработанных предположений более широкому кругу членов Государственного совета, председатель комитета А.С. Ермолов был вызван к председателю Государственного совета, и там ему было объявлено, что вне сессий законодательных учреждений члены Государственного совета не имеют даже права входить в здание Мариинского дворца и что возглавляемый им комитет должен немедленно прекратить свои собрания и занятия.

Из всех запретительных мер, принимавшихся в то время правительством, это едва ли не самый яркий пример придирчивости к не только абсолютно безвредным, но даже к способным принести реальную пользу проявлениям общественной деятельности. Итак, с одной стороны, передавали сотни миллионов рублей в бесконтрольное расхищение лиц, к которым не без основания питали недоверие, а с другой, запрещали смиреннейшим членам Государственного совета собираться под эгидой долголетнего царского министра для обсуждения вопроса, никакого отношения к политике не имеющего.

Всякая революция идет сверху, и наше правительство в годы войны превратит в хулителей если не строя, то, по крайней мере, лиц, стоявших у власти, и их приемов управления самые благонамеренные элементы страны.

Распространяясь все расширяющимися концентрическими кругами, критика правительственной деятельности захватывала все более широкие слои, причем по пути, разумеется, обволакивалась рядом никогда не бывших фактов, подчас самого фантастического свойства.

Правительство при этом в смысле воздействия или хотя бы стремления к воздействию на общественное мнение было определенно в нетях. Председатель Совета министров Горемыкин ничем не проявлял самое свое существование у кормила власти. К природному его отвращению ко всякой действенности присоединилась к этому времени старческая немощность. Поселившись в огромном, приобретенном им для председателя Совета министров доме на Моховой, он в нем заперся и, кроме своих ближайших коллег по Совету министров, решительно никого не видел. По-пре-

жнему, как во время Первой Государственной думы никакого общения с членами законодательных палат он не имел. Правда, отдельные члены Государственной думы у него бывали, но в весьма ограниченном числе, и среди них чаще всего его свойственник по жене П.Н. Крупенский. Этот юркий тип, столь прославившийся в дни Временного правительства вследствие обнаружения в делах департамента полиции, что он получил из этого департамента 20 тысяч рублей, — факт, который он не смог отрицать, почему и был вынужден сложить с себя звание депутата, — был вообще за все время существования Государственной думы, избранной по положению 3 июня 1907 г., каким-то не то посредником, не то на обе стороны передатчиком и соглядатаем между правительством и нижней законодательной палатой. Роль этого господина была вообще недвусмысленно двойственная. Мастер закулисных разговоров и шептаний, он умел каким-то образом то объединять, то разъединять различные группы Государственной думы, несомненно действуя при этом в постоянном контакте с правительством и соответственно полученным от него указаниям. Впрочем, правительству он служил тоже постольку поскольку. Специализировался же он на образовании политических клубов, по-видимому извлекая из этого и личные материальные выгоды, так как клубы эти организовывались на казенные средства. Впрочем, ему удалось получить большие суммы и из банковских и торгово-промышленных сфер при организации и устройстве им уже во время войны так называемого экономического клуба в обширном нанятом им помещении на Мойке у Царицына луга7.

Сведениями, приносимыми этим типом, и довольствовался Горемы-кин, относясь, по существу, отчасти презрительно и во всяком случае равнодушно к законодательным палатам и придавая вообще мало значения творящемуся в них.

Однако в течение зимы 1914—1915 гг., а именно в феврале 1915 г., Горемыкин почему-то решил устроить торжественный раут специально для членов Государственной думы и Государственного совета, что должно было, по-видимому, означать, что он не чуждается их, а, наоборот, желает установить добрые с ними отношения.

На деле раут этот обратился в нечто необычайно нелепое. На приглашение Горемыкина члены крайнего левого крыла Государственной думы, разумеется, не откликнулись, но почти все остальные члены обеих палат сочли долгом на нем появиться. Составилась огромная толпа, которая заполнила почти до отказа все комнаты занимаемого Горемыкиным дома, даром что они были лишены почти всякой меблировки, — вся обстановка дома была еще до войны заказана в Италии и, ввиду прекращения вследствие войны сообщения с этой страной, так оттуда никогда вывезена не

была. Сам Горемыкин при этом как-то затерся в этой толпе, а затем вскоре спустился в нижний этаж, где находился его кабинет и куда проникло лишь несколько лиц, личных знакомых хозяев дома. Продолжался раут весьма непродолжительное время — съехавшиеся, потолкавшись немного, почти все одновременно, гуртом, уехали. Осталось лишь несколько министров и лиц, ближе знавших Горемыкина. Между тем ко времени разъезда гостей получено было известие о нашем отступлении в Августовских лесах и о больших понесенных нами при этом потерях8. Тут произошла сцена, глубоко врезавшаяся мне в память. На обширной верхней площадке парадной лестницы, потный, усталый, сидел весь сгорбленный Горемыкин. Перед ним стояли министры Кривошеий и Рухлов и еще несколько лиц; они оживленно обсуждали полученное известие, вызывавшее немалую тревогу. Горемыкин не принимал в этом разговоре никакого участия, относясь к его предмету, по-видимому, совершенно безучастно, но внезапно он как будто немного оживился и, подняв опущенную голову, несколько раз подряд произнес следующую фразу: «N'est-ce pas que c'est tres spacieux ici?»' Была ли это хитрость, которой он отнюдь не был чужд, употребленная им для отвлечения разговора от неприятной темы, или желание иным способом сказать столь привычную ему фразу «Все пустяки», сказать не могу, но на присутствующих это произвело впечатление проявления старческого слабоумия.

Одно было несомненно: спокойный, рассудительный, но способный в нужные минуты на всякие решительные шаги И.Л. Горемыкин 1906 г., т.е. времени Первой Государственной думы, перестал существовать; остался жить слабый старик, способный в лучшем случае на маленькие хитрости чисто детского свойства, но жадно цепляющийся за власть или, вернее, за те материальные блага, которые она доставляет.