Главная Форум Доклады Книги Источники Фильмы Журнал Разное Обратная связь

Другие проекты

Назад Оглавление Вперед Примечания к главе 1

Глава I. Навстречу революции. От "Весны Святополк-Мирского" к "Кровавому Воскресенью"

Политика «доверия к общественным силам». — Указ 12 декабря 1904 г. — Комитет министров и исполнение указа 12 декабря.

Политика «доверия к общественным силам»

Характеризуя правительственную политику начала XX в., А. А. Кизеветтер, один из тех русских историков, которые принимали деятельное участие в общественной жизни, писал: «Все меры, направляемые против освободительного движения, только подрывали авторитет власти. Решительный удар этому авторитету был нанесен русско-японской войной» (1).

Когда, в июле 1904 г. выстрелом Г. П. Сазонова был убит министр внутренних дел В. К. Плеве, политическая борьба, развернувшаяся вокруг освободившегося поста, не только приобрела весьма острый характер, но и выявила (в который уже раз!), что важные элементы государственного строя требуют всестороннего реформирования.

Дело было в отсутствии в стране объединенного правительства, или, по терминологии того времени, объединенного министерства. Совет министров в том виде, в каком он существовал по закону, был конституирован в 1861 г., хотя фактически был создан в 1857 г. и наиболее активно действовал как раз до своего конституирования. Всеподданейшие доклады министров, которые были основным инструментом государственного управления, по мере усложнения его задач оказывались недостаточными, в частности, потому что не обеспечивали единства действий различных ведомств. По закону 1861 г., относившемуся к реформам 60-х гг., Совет министров должен был заседать непременно под председательством царя, и вся в сущности так и несостоявшаяся история этого органа показывала, что роковым для него было стремление самодержца не выпускать из-под своего контроля сколько-нибудь важных государственных дел. Александр II неизменно со всей решительностью пресекал попытки как создания кабинета, который обсуждал бы дела без царя, так и учреждения премьерского поста, опасаясь умаления царской власти в пользу «доморощенного Бисмарка» (2). Александр III и Николай II до 1905 г. избегали объединения министров даже под своим собственным председательством. И хотя российские правоведы рассматривали учрежденный в 1861 г. Совет министров как особую форму коллективного доклада, монархи предпочитали, чтобы министры делали свои доклады

порознь и с глазу на глаз. Дела междуведомственного характера, лишенные общегосударственного политического значения, решались в Комитете министров. Считая его органом бесправным, С. Ю. Витте рассматривал свое в нем председательствование после увольнения с поста министра финансов в 1903 г. как ссылку.

Острота борьбы вокруг поста министра внутренних дел объяснялась тем, что при Плеве он оказался таким же влиятельным в области определения курса правительственной политики, каким был пост министра финансов, когда его в 1892—1903 гг. занимал Витте.

4 августа А. С. Суворин занес в дневник переданный ему разговор министра юстиции Н. В. Муравьева с царем на второй или третий день после убийства Плеве. «Муравьев сказал царю откровенно о положении России, — записал Суворин. — Оно отчаянное. Нельзя управлять без общества, нельзя управлять через министров при их очных докладах и при том обычае, когда министры выпрашивают у царя его самодержавную подпись и это является законом. — „Что ж Вы хотите, чтоб я кабинет учредил с г. Витте?" — „Не кабинет, а у нас есть Совет министров, который совсем не собирается". — „Значит, по моей вине? Как мне председательствовать по всяким пустякам?" — „Ваше в[еличество] могли бы назначить особое лицо от себя" — „Управлять при помощи Петрункевича, это преступник, место которого в ссылке?" — „Пока он не в ссылке, и с ним приходится управлять". ...Муравьев выказал мужество и относительно Плеве, которого он представил государю деспотом, который пользовался именем государя, чтобы делать невозможные вещи. И он представил доказательства. Государь плакал и Муравьев также. Слезливые люди! В следующий очередной доклад все было ординарно: точно Плеве не убивали, никакого разговора не происходило, точно все забыто основательно» (3). Не знавший об этом разговоре Витте полагал в эти дни, что его шансы быть «первым министром» возрастают, и говорил о подготовке своей программы (4). Однако наиболее доступным он считал кресло министра внутренних дел.

«Убили Плеве. Я никогда не видел Вас счастливее. Торжество так и лучилось из Вас. Вы решили сами стать министром внутренних дел. Помните мучительную майскую (должно быть — июльскую. — Р. Г.) неделю, когда Вы метались от Мещерского к Сольскому, от Шервашидзе к Оболенскому, подстегивая всех работать на Вас. Работали. Но Мещерский тут впервые Вам изменил, и в министры попал кн. Мирский. Затаив злобу, Вы тотчас же приспособились и приветствовали пресловутое доверие» (5), — так писал взбешенный бесцеремонным отзывом о себе в мемуарах Витте, обращаясь к уже мертвому их автору, И. И. Колышко (Баян). Князь В. П. Мещерский, издатель и редактор газеты «Гражданин», граф Д. М. Сольский, князь Н. Д. Оболенский, управляющий кабинетом царя, пользовались у Николая II значительным доверием, князь Г. Д. Шервашидзе — у вдовствующей императрицы Марии Федоровны, при которой состоял. Колышко был человеком осведомленным в силу своей близости как к Мещерскому, так и к Витте, который пользовался пером этого бойкого публициста в самых деликатных случаях и употреблял его как своего литературного агента (6). На сей раз Витте, поговорив с Колышко «о реформах», решил сделать его посредником в переговорах с Мещерским

о помощи в достижении своей цели. (7) Это придает достоверность сообщению Колышко о действиях Витте в короткий промежуток времени от убийства Плеве до назначения П. Д. Святополк-Мирского. Существуют и другие сведения о том, что борьба между Витте и Плеве заключалась не только в стараниях Плеве устранить Витте с поста министра финансов, но и в попытках Витте стать министром внутренних дел как до, так и после его устранения от руководства финансовым ведомством. (8)

По словам директора Департамента полиции А. А. Лопухина, основывавшегося на рассказах самих Витте и Плеве, а также чиновников Министерства внутренних дел, происшедшее весной 1903 г. охлаждение отношений между Мещерским и Плеве превратилось в течение лета в форменный заговор Мещерского, С. В. Зубатова и Витте, имевший целью назначение последнего министром внутренних дел. Лопухин утверждал, что Зубатов составил фальшивое письмо одного верноподданного к другому, в котором доказывалось, что только Витте может оградить Николая от бед и прославить его царствование. Используя письмо под видом перлюстрированного в качестве «голоса народа», Мещерский должен был уговорить царя согласиться на назначение Витте, но Зубатов был предан своим другом, известным провокатором М. И. Гуровичем, которому он доверился и который представил Плеве копию сфабрикованного письма. Плеве доложил обо всем царю, и на следующий день Витте, дня за два до того добившийся от Николая обещания уволить Плеве, (9) получил отставку. Устранен был и Зубатов, причем, как рассказал Плеве Лопухину, во избежание огласки и скандала в качестве причины увольнения была выставлена его политика в рабочем вопросе.

Использование перлюстрации (как и поддельных якобы перлюстрированных писем) было совершенно обычным приемом борьбы в верхах. (11) И Плеве, успешно обвинив в этом своих противников перед Николаем, действовал против них тем же оружием. Среди оставшихся после его смерти бумаг оказались представлявшиеся царю копии письма Витте с резкой критикой политики Плеве и писем монархистов и верноподданных друг к другу, в которых Витте на все лады поносился как чуть ли не революционер и враг Николая. По словам Лопухина, на собственноручной записке Плеве Николаю II стояла царская резолюция, которую Лопухин называл «сентенцией о том, как тяжело разочаровываться в своих министрах». (12)

Этим или иным способом Плеве, перед тем как погибнуть от рук боевиков Е. Азефа, (13) успел, очевидно, поразить своего противника в борьбе за кресло министра внутренних дел.

И хотя назначенный министром никогда об этом не промышлявший князь П. Д. Святополк-Мирский считал, как и Плеве, главным претендентом на этот пост Витте, (14) вопрос о назначении председателя Комитета министров министром внутренних дел в тот момент даже не возникал.

Известная заминка с назначением преемника Плеве была вызвана не только столкновением личных влияний и интересов, за ней стояла необходимость выбора нового политического курса, который помог бы самодержавию сохранить свое безраздельное господство в политической жизни страны. Выбор этот был тесно связан с «теорией большой

победоносной войны на основе кое-каких маневренных операций на внутреннем и поддержкой со стороны Германии на внешнем фронтах». Надежды и ожидания, связанные с этой теорией, которая сменила «в головах петербургской правящей клики» претерпевшую кризис теорию «маленькой победоносной войны», и привели к тому, что «замещать Плеве, т. е. выбирать политический курс, Николай тоже поотложил и затянул дело до конца августа». (16) Это самым прямым образом отражалось на ходе поисков преемника убитому министру. Б. В. Штюрмер, директор Департамента общих дел Министерства внутренних дел, даже представлялся Николаю, уже был подписан указ о его назначении, но Штюрмер был отвергнут по настоянию вдовствующей императрицы, по-видимому, потому, что пользовался репутацией твердолобого консерватора. (17) Противопоставленный ему кн. П. Д. Святополк-Мирский имел иную репутацию. В 1902 г. он стал генерал-губернатором в Вильне, покинув пост товарища министра внутренних дел и шефа жандармов, так как считал некоторые репрессивные меры излишними. Характеризуя его позицию, В. И. Гурко, один из руководящих чинов этого ведомства, писал: «По его мнению, следовало проводить различие между подпольными революционными и теми общественными элементами, которые возражали не против существующего порядка в целом, а лишь против произвола властей». (18) Именно такая позиция соответствовала восторжествовавшим в тот момент у Николая взглядам, и 5 августа Святополк-Мирский был при встрече извещен царем, что тот хочет видеть его по делу до крестин наследника 11 августа. Вдовствующая императрица Мария Федоровна тогда же, 5-го, сказала ему: «Если государь Вас будет о чем-нибудь просить, я умоляю Вас не отказываться». Но когда через несколько дней, не позже 12-го, прием состоялся, Николай вел разговор о чем угодно, но не о назначении на пост министра внутренних дел. (20) Позже он сказал Святополк-Мирскому, что «хотел в тот раз говорить об этом, но был слишком засуечен». (21)

Вокруг политического и персонального выбора, действительно, происходила некоторая суета. Витте, настаивавший, что «для излечения болезни» необходимо объединение министров в форме кабинета с ним самим в качестве премьера, но не желавший вникать в основы конституционного устройства, которые тщетно старался растолковать ему редактор «Права» И. В. Гессен, все же взял с собой в Сочи курс государственного права и «по возвращении был ориентирован во всех основных вопросах» (до того он не отличал пассивного избирательного права от активного). (22) «Мучительная» неделя борьбы Витте за министерское кресло, о которой писал Колышко, продолжалась, по-видимому, дольше семи дней. Во всяком случае, завершив переговоры о торговом договоре с Германией и вернувшись в Петербург сейчас же после убийства Плеве, Витте оставался в столице до конца лета. (23) И лишь поняв, что ничего не добьется, уехал в Сочи.

Казалось, день 15 июля, когда был убит Плеве, ознаменовался и другими выгодными для Витте событиями. Ему удалось в этот день добиться при подписании русско-германского торгового договора письменного разрешения германского правительства на русский заем и таким образом бросить самодержавию финансовый спасательный круг. Тогда же японский посол в Лондоне искал встречи с находившимся

в Берлине Витте для обсуждения условий мира. (24) Но все это, и даже лестная телеграмма Вильгельма II царю об удачном выборе Витте для переговоров с Германией, (25) не пошло ему на пользу, Хотя сразу же по приезде в Россию Витте понял, что не вышел из «первой» своей «опалы» («Когда я вернулся, в Петербурге шла речь о том, кого назначить вместо Плеве. Государь меня холодно поблагодарил за заключение торгового договора, но ни о чем, ни о внутренних, ни о внешних делах не говорил» (26)), он не сложил оружия. В поздравительной телеграмме Николаю по поводу рождения наследника 30 июля он пожелал царю передать наследнику «российскую державу в той ее неприкосновенной сущности, в коей Вы ее получили, т. е. самодержавною». (27) Это был точно рассчитанный Витте психологический ход: ничего более чувствительного для царя не существовало ни вообще, ни в тот момент в особенности. И заверение Витте в приверженности самодержавию с намеком на то, что он может пригодиться в борьбе за его сохранение, призвано было преодолеть издавна висевшие над ним подозрения в стремлении к конституции и премьерству. Но эффекта все это не возымело.

В задержке с назначением преемника Плеве либеральная оппозиция усмотрела сигнал к активизации своих действий. «Дни сменялись неделями, но замещение столь важного поста и в такой напряженный момент все откладывалось, — вспоминал И. В. Гессен. — Чувствовалось совершенно отчетливо, что придворные сферы и правительство колеблются, поэтому представлялось необходимым заговорить в печати более откровенно и решительно». (28) Впрочем, эта «откровенность», как и «решительность» оставались, разумеется, в самых умеренных рамках легальности. Слово «самодержавие» заменялось словом «бюрократия», введение конституционного строя обозначалось словом «реформа» в противоположность «реформам» и т. д.

Выбор царя в этих условиях, после поражения под Ляояном, как подчеркивал эмигрантский историк николаевского царствования, (29) пал все-таки на Святополк-Мирского, (30) хотя тот 25 августа, когда был, наконец, принят царем для назначения, предупредил: «Вы меня мало знаете, может быть, Вы считаете меня единомышленником с двумя предшествующими министрами; но я, наоборот, совершенно противных воззрений; несмотря на мою дружбу с Сипягиным, я ведь должен был уходить из товарищей министра по несогласию с политикой Сипягина. Положение вещей так обострилось, что можно считать правительство во вражде с Россией, необходимо примириться, а то скоро будет такое положение, что Россия разделится на поднадзорных и надзирающих, и тогда что?». Излагая свою программу реформ-уступок, Мирский помянул о веротерпимости, расширении самоуправления, о признании политическими преступниками лишь террористов (таким образом, другие виды политических преступлений преследовались бы как уголовные), об изменении политики по отношению к окраинам и предоставлении больших прав печати. Царь как будто на все соглашался. Когда Мирский назвал себя «человеком земским», Николай согласно заметил, что он и сам всегда поддерживал земских начальников, то ли действительно не понимая, что они были введены для обуздания земства, (31) то ли просто не желая с этим считаться. И только вопрос о способах

борьбы с рабочим движением вывел царя из состояния равнодушия. Когда Мирский предложил не преследовать рабочих за сходки, он возразил: «Конечно, это так, но кажется как-то странным». Будущий министр разъяснил свою мысль, состоявшую, очевидно, в том, чтобы разрешенным обсуждением экономических требований снизить накал политической борьбы. Он убеждал царя, что мысль эта «только кажется» странной, ссылался на то, что «в Англии социальное движение совершенно не стесняется, а права собственности несравненно лучше охраняются, чем у нас». И царь «тоже согласился». Он казался совершенно готовым к уступкам и к назначению предложившего их Мирского. Когда тот сказал, что не умеет говорить и боится, как бы это не помешало ему в Государственном совете, Николай ответил: «Я тоже не умею говорить». Ободренный этим Мирский «главным образом... напирал на развитие самоуправления и призыв выборных в Петербург для обсуждения как на единственное средство, которое может дать возможность России правильно развиваться». Однако на предложение о «призыве выборных» Николай, по-видимому, никак не реагировал.

Хотя общее впечатление, которое Мирский вынес из этой беседы, сводилось к тому, что политика предыдущих лет «начинает тяготить» царя, он не очень-то верил в успех своего курса, и, когда Лопухин спросил его, почему он не добился тут же определенного согласия на свою программу в форме царской резолюции на докладе с ее изложением, новый министр ответил, что «по характеру Николая II это нисколько не обеспечило бы программе ее исполнения». (32) Несмотря на это, Мирский решил свой курс продолжать, тем более что Лопухин в качестве директора Департамента полиции обрисовал ему политическое положение в самых тревожных тонах — как канун, если не начало революции. Еще при своем назначении Мирский добился согласия царя на замену в руководстве Министерства внутренних дел Н. А. Зиновьева, А. С. Стишинского и Штюрмера. С точки зрения нового министра да и на самом деле они не годились для осуществления его курса. Впрочем, Штюрмера Николай тут же пытался с поста директора Департамента общих дел министерства назначить товарищем министра, и в этом было, разумеется, мрачное предзнаменование для начинаний Мирского.

Его первые же шаги — интервью газетным корреспондентам, в том числе иностранным, вступительная речь перед чинами министерства с нашумевшими словами о необходимости доверия к общественным и сословным учреждениям,33 отмена некоторых из наиболее одиозных мер Плеве, прекращение начатых тенденциозных ревизий земств — сейчас же вызвали недовольство царя и озлобление противников нового курса.34 И уже на первом своем докладе 22 сентября Мирскому пришлось пообещать не принимать больше корреспондентов, а на высказанные царем опасения по поводу «третьего элемента» в земствах, которым де он вообще-то вполне доверяет, Мирский отвечал, что «нужно предоставить самому же земству разобраться с ними» и что «теперь в земстве много нежелательных элементов именно оттого, что оно так стеснено».35

Но путь борьбы с «нежелательными элементами» в земстве с помощью отмены ограничений земской деятельности был для царя

неприемлем. И при одном из следующих докладов Мирскому пришлось в этом убедиться. Большие усилия пришлось ему потратить на то, чтобы уговорить Николая простить к дню царского рождения, 6 декабря, высланных Плеве из пределов губернии тверских земцев, несмотря на то, что министр юстиции Н. В. Муравьев уже просил об этом. Очевидно, в ответ на аргумент о крайностях Плеве, Николай заявил: «Я должен Вам сказать, что все, что делалось по отношению тверского земства, сделано по личному моему желанию, они конституционалисты, и я не хочу их миловать». «Конституционалисты совершенно не опасны, — увещевал Николая Мирский, — ...в Твери с основания земства все его боятся, но ведь конституции они не ввели». Добиться разрешения на съезд председателей губернских управ в Петербурге министру так на сей раз и не удалось. Но он продолжал попытки осуществления своей программы — по частям и избегая пока решительного и прямого натиска. Так, он надеялся склонить царя к учреждению при Главном управлении местного хозяйства Министерства внутренних дел совета из выборных представителей земств и городов. На службу своим либерально-реформаторским целям Мирский поставил и прием царедворческого иносказания. Доклад этот завершился следующим диалогом. «Позвольте, Ваше величество, Вам сказать, что Вы должны проявлять милости не только по закону, по закону и мы можем, а такие, что нас огорошите. Самодержавия скипетр железный своей щедротой позлати», — начал Мирский. «Да, это верно», — ответил царь. «А ведь скипетр все-таки железный», — продолжал свое Мирский. «Да, да, это так и должно быть,» — как бы прекращая разговор, сказал Николай II. «Но позлатить все-таки необходимо», — пытаясь оставить за собой последнее слово, произнес Мирский. (36)

9 октября Николай II заявил Мирскому, что он решил для пресечения «толков» дать Мирскому рескрипт, «чтобы поняли, что никаких перемен не будет». «Как же, Ваше величество, ведь я говорил: какие перемены я нахожу нужными, и Вы согласились», — возразил министр, но царь пошел лишь на замену рескрипта циркуляром самого Мирского губернаторам. Министру оставалось надеяться, что «так обойдется, а во всяком случае циркуляр лучше, чем рескрипт, потому что он (царь. — Р. Г.) может что-нибудь такое хватить, что выйдет скандал». Он продолжал развивать свою тему о выборных и, услышав заявление царя: «Да, это отлично, я земству вполне доверяю, они все хорошие, кроме тверского, московского и екатеринославского, и то потому, что там много третьего элемента, нужно земства ограждать от него», — стал доказывать, что земство само «будет ограждаться от всякого нежелательного элемента». А для «третьего элемента», которому «нужно куда-нибудь деваться», следует «создать более нормальные условия», при которых он будет «полезен, а не опасен», — говорил Мирский. Ссылаясь на земские соборы, он доказывал совместимость самодержавия с представительством, но Николай II ответил общей фразой о том, что убежден в необходимости самодержавия для России. И стоило Мирскому заболеть, как он получил от царя проект циркуляра министра внутренних дел, сочиненный Мещерским взамен составленного им самим. (37)

Кампания против Мирского и его намерений — ее-то и имел в виду Николай II, говоря о «толках», — была начата вскоре после

вступительной речи министра перед чинами министерства, и на поведении царя отражался каждый этап этой кампании. Поначалу Суворин не без некоторой двусмысленности назвал курс Мирского правительственной «весной», а «Освобождение» заверило министра в поддержке либералов и даже в готовности ждать, удовлетворившись временно «разными смягчениями и полумерами». Земские организации выражали Мирскому восторги по поводу курса «доверия». Однако Витте, узнав о первых шагах нового министра, решил, что ему «несдобровать». (38) «Гражданин» Мещерского, к которому, как известно, очень прислушивался царь, сейчас же после назначения нового министра, 29 августа и 5 сентября не только выступал за него, но и критиковал политику Плеве, так что Суворин и другие высказывали свое недовольство, а «Освобождение» видело причину отречения «Гражданина» от Плеве в испуге Мещерского перед бомбами. 16 сентября, возражая «Освобождению», «Гражданин» заявил, что он за последовательную охранительную политику. Мирским «Гражданин» был как будто еще доволен, но подчеркивал, что одобряет его только в случае умеренности («Этот возвещенный либерализм реакции точно и ясно определен программою выполнения государевых предначертаний и обязательством блюдения неприкосновенности государственных основ»). Тут же было и строгое предостережение против «уступок министра в поединке с врагами порядка». А уже 30 сентября в «Гражданине» в статье «Речи консерватора» под псевдонимом «Икс» появилась фраза: «Как ни прелестна весна, но я все-таки призадумался, и притом сомнительно призадумался». И уже через месяц после назначения нового министра Марии Федоровне пришлось пригрозить: «Если тронут Мирского, я возвращаюсь в Копенгаген». Кроме Мещерского против него ополчился вел. кн. Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. (40) Вообще петербургские салоны и бюрократические круги встретили курс Мирского враждебными ироническими откликами, сравнивая его с лорис-меликовской «диктатурой сердца». В самом министерстве отношение к министру было отрицательное, и это способствовало кампании против него. (41) Ее усиление было связано с выступлением одного из лидеров буржуазного конституционного либерализма кн. Е. Н. Трубецкого. 26 сентября в журнале «Право» (№ 39) он опубликовал статью «Война и бюрократия», в которой в связи с отступлением А. Н. Куропаткина под Ляо-яном указывал, что вина за военные неудачи лежит на правящей бюрократии, а единственный выход заключается в том, чтобы поспешить с объявленным Мирским «доверием». Статья вызвала широкие отклики и усилила сопротивление курсу Мирского. Если с самого начала против этого курса выступил с открытым забралом лишь кн. А. А. Ширинский-Шихматов, подавший в отставку с поста тверского губернатора, то теперь и генерал Д. Ф. Трепов, московский обер-полицмейстер, правая рука вел. кн. Сергея Александровича, назвал его «эрой попустительства». Между тем московские земцы, растерянные от неожиданной «метаморфозы» и «в глубине души» не веря «в ее прочность», говорили об «эре доверия к общественным силам». (41)

Как мы уже видели, отношения с земством сразу же оказались едва ли не главным фактором в деятельности Святополк-Мирского, стали важнейшим пунктом его разногласий с царем. Дело было не только в

том, что земство представляло собой единственную форму легальной самодеятельной общественной организации и в этом качестве стало очагом либеральной буржуазно-дворянской оппозиции самодержавию. Еще важнее было в сокровенных соображениях Мирского, которыми он все время пытался соблазнить Николая II, — и иногда, казалось ему, удачно — то обстоятельство, что земское руководство было основным, если не единственным резервом, за счет союза с которым можно было расширить и укрепить социально-политическую опору режима.

«Не хотят понять, что то, что называется теперь либерализмом, есть именно консерватизм», — горевал Мирский. (43) Он был, как уже говорилось, уверен в том, что земство преодолеет в своей среде влияние «третьего элемента», считал, что и Петрункевичи могут быть полезны (в семье Трубецких, являвшейся одним из московских земско-оппозиционных центров, И. И. Петрункевич, имевший репутацию земца-радикала, считался «серьезным и солидным человеком», «нереволюционером»). Когда курс Мирского провалился — а непреодолимо враждебное отношение царя к земским лидерам, которое использовали противники Мирского, сыграло в этом немаловажную роль, — кн. Е. А. Святополк-Мирская в ответ на строгую фразу Марии Федоровны: «Все эти господа говорят о вещах, которые их не касаются», — дала такую характеристику лидеров земского либерализма: «Я много жила в провинции, я знаю многих из этих господ, которых считают красными, и я Вас уверяю, Ваше величество, что если бы для них хоть что-нибудь сделали, они бы все стали консерваторами, всех их интересы заключаются в сохранении режима». (44)

Что же происходило в среде либеральной оппозиции после объявления правительственной «весны», ознаменовавшейся, в частности, «отменой запрещения для земцев сообща заниматься патриотизмом»,— как иронически выразился П. Н. Милюков.

Ирония Милюкова была вызвана тем, что встретившие начало войны с Японией «единодушным патриотическим порывом», (45) снявшие «по крайней мере на эти первые неясные месяцы» свои конституционалистские лозунги земцы-либералы как левого, так и правого толка лишь после убийства Плеве были освобождены от административных притеснений и репрессий. Но к этому моменту прерванный войной процесс «полевения» земского либерализма возобновился под влиянием военных неудач царизма. Необходимость в заключении мира, очевидная, как считали земские лидеры, и для правительства, давала им уникальный политический шанс — «сразу, без участия народа, без революционного слома самодержавия получить и мир, и парламент», — пишет современный советский исследователь. Расчет земских лидеров, по его мнению, состоял в том, что у самодержавия не хватит смелости взять на себя ответственность за проигранную войну без поддержки «общественности». (46) Чтобы разделить с нею эту ответственность, оно могло пойти на введение представительства.

Назначение Мирского и первые его шаги оказались толчком к известной радикализации, которую претерпели различные группы либеральной оппозиции. «Союз освобождения» в лице П. Н. Милюкова, П. Д. Долгорукова, П. Б. Струве и В. Я. Богучарского принял

участие в состоявшейся в сентябре в Париже конференции «оппозиционных и революционных партий», на которой были представлены эсеры, а также некоторые либеральные и социалистические партии. На конференции велись разговоры о подготовке террористических актов, причем в курсе всех подробностей был представлявший эсеров Азеф. (47) Милюков, составляя проект резолюции, не только не касался социально- экономических вопросов, но и намеренно неопределенно составил фразу о форме правления. В ней говорилось о замене самодержавия «свободным демократическим режимом», который, по собственному признанию Милюкова, «мог означать и конституционную монархию земцев, и республику, которой требовали социалисты». (48) Даже упоминания о всеобщей подаче голосов Милюков стремился избежать, но против этого выступили другие «освобожденцы», напечатавшие позже другую программу с требованием всеобщего, прямого, равного и тайного голосования (так называемой четырехвостки) и упоминанием о «принципиальном отношении к социально-экономическим проблемам». В целом конференция ограничилась рассмотрением тех положений, которые уже входили в программы партий и групп, в ней участвовавших. Была единодушно осуждена политика насилия по отношению к отдельным нациям России и агрессивная внешняя политика. Не вызвал возражений общий принцип права наций на самоопределение. (49)

Оживление наступило и на других флангах либерального движения. 8 сентября собралось Бюро общеземских съездов, не функционировавшее фактически со времени своего создания в мае 1902 г. Оно приняло решение созвать в Москве на 6 и 7 ноября съезд земских деятелей и наметило его программу. Д. Н. Шипов, активный участник событий, прямо указывал в своих воспоминаниях, что решение о созыве съезда было принято под влиянием тех соображений, что «со смертью В. К. Плеве и с назначением на его место кн. П. Д. Святополк-Мирского можно было ожидать, что организация съездов земских деятелей не встретит со стороны правительства прежнего непримиримого к ним отношения». (50) Сейчас же после вступительной речи нового министра члены Бюро общеземских съездов поставили вопрос о выдвижении на будущем съезде требования созыва народного представительства для участия в законодательной деятельности. Шипов же считал это преждевременным, затрудняющим положение Святополк-Мирского и предлагал поставить этот вопрос, «когда положение нового министра упрочится ... по соглашению с ним». Однако весь состав бюро был против него, и решено было рассмотреть на съезде вопрос «об общих условиях... государственной жизни и желательных в ней изменениях». Впрочем, приняв это решение, Бюро просило Шипова не устраняться от работы съезда, само боясь радикальных увлечений со стороны его участников и рассчитывая но то, что Шипов окажет «известное влияние, умиротворяющее общее настроение». (51)

К съезду готовились и «освобожденцы», они шли несколько дальше, желая «направлять его на путь открытого заявления конституционных требований», а на уездных и губернских земских собраниях они решили поднять «вопрос о введении в России конституционного строя и необходимости созыва для этой цели народного

представительства на широко демократической основе». (52) Эти решения были приняты советом «Союза освобождения» 20 сентября. Ухудшавшееся положение Порт-Артура, конфликт с Англией из-за инцидента у Доггер-банк, а главное — опасения в ожидании внутриполитических последствий этих событий, по-видимому, заставили Мирского откликнуться на решения умеренных земцев («на них-то главным образом П. и надеялся», — записала 19 октября кн. Святополк-Мирская) (53) и попытаться путем легализации земского съезда воспрепятствовать его радикализации. 13 октября в Москву приехал присланный министром начальник Главного управления по делам местного хозяйства С.Н. Гербель, бывший деятель земского движения, председатель Херсонской губернской управы. Он предъявил земцам всеподданнейшую докладную записку министра с настоятельной просьбой о разрешении председателям губернских земских управ проводить свои совещания в Петербурге для обсуждения «практических вопросов земской жизни» с пометой царя о согласии. Между тем в предстоявшем съезде должны были участвовать отнюдь не одни только председатели земских управ, да и свести его повестку дня к местным земским нуждам его инициаторы никак не могли бы, даже если бы хотели. И началась серия довольно напряженных переговоров, в ходе которых министр, продолжая придерживаться своей ориентации на умеренных земцев, не хотел запрещать съезда, но не мог и разрешить его, боясь краха своего курса, а они, дорожившие своей монархической лояльностью, испытывали влияние радикальных оппозиционных элементов, которые и сами-то объясняли срочность своих конституционалистских требований интересами спасения монархии. «Скорей, скорей! Левый крен наклоняет корабль! Делайте же ваши конституционные заявления! Внушите вашим славянофилам и вот этому безвольному часто плачущему монарху, что прямой, честный, открытый, нелицеприятный переход к народному представительству еще может спасти не только страну, но даже саму монархию!» — так характеризовала впоследствии смысл давления слева на умеренных земских либералов Е. Д. Кускова. (54) Требования конституционалистского характера составляли главное содержание решений II съезда «Союза освобождения» и совещания «освобожденцев» с участием представителей различных интеллигентских кругов, состоявшихся между 20 и 26 октября. Октябрем датирован выработанный несколькими «освобожденцами», хотя и не обсуждавшийся Союзом в целом проект конституции, статьи которого перемежались комментариями. Россия должна была стать конституционной монархией с законодательной Государственной думой из двух палат — земской палаты и палаты народных представителей, с введением в конституцию декларации прав человека. В доказательство неотвратимости конституции авторы ссылались на изданную, как известно, «Освобождением» записку Витте о земстве. Всеобщее избирательное право в проекте рассматривалось как средство предотвращения «"смуты", которую самодержавно-бюрократический режим так преследовал в проявлениях и так усердно питал и поддерживал в существе», воспитав «даже и в умеренных кругах русского общества полное недоверие к легальным путям борьбы и сочувствие к революционным средствам». Несмотря на «нарекания, высказываемые против русской либеральной партии со стороны более

крайних элементов, будто эта партия стремится на место самодержавия бюрократического поставить самодержавие буржуазно-дворянское», проект предусматривал вторую палату, которая исправляла бы «слишком поспешные принятые под влиянием политических страстей решения первой», предотвратила бы «режим якобинской централизации», пагубную манию «управлять всем из Петербурга». За царем сохранялось право вето на законопроекты, прошедшие обе палаты, назначение министров, объявление войны и мира, высшее командование вооруженными силами, право созыва Думы и закрытия ее сессии, роспуска палаты представителей с созывом ее в новом составе не позднее чем через 6 месяцев тем же указом, которым производится роспуск. Предлагалось учредить Верховный суд для охранения Основного государственного закона с правом отмены правительственных распоряжений и актов властей, несогласных с законами. Предполагалось введение объединенного правительства с председательствованием в Совете министров одного из его членов, который носил бы звание канцлера и представлял бы министров к назначению, установление программно-политической солидарности и общей ответственности правительства перед Думой. (56)

В недалеком будущем, когда начался процесс государственных преобразований, проект «освобожденцев», хотя и оказался для сановников-реформаторов за левой границей допустимого, тем не менее служил для них одним из источников.

Объяснительная записка к проекту содержала выпад против имевшихся в земско-либеральной среде неославянофильских воззрений, гласивший: «Беспощадная действительность раскрыла всю тщету славянофильского воззрения, которое видело в будущем русского народа возможность всех форм свободы при сохранении абсолютной политической власти. Горькой насмешкой звучат теперь уверения, будто свобода слова и печати, совести и исповеданий, союзов и собраний может существовать в государстве, где власть безответственна, где она не терпит никакой легальной оппозиции и постепенно привыкает жертвовать всеми правами и интересами для сохранения в неприкосновенности своего могущества и престижа».

Конституционалистские требования разделялись далеко не всегда в рядах земской оппозиции и совместить их с сохранением ее единства было нелегко. Разногласия в среде земцев и умеренность Шипова, несмотря на все противоречия, остававшегося их фактическим лидером, отнюдь не мешали цели Мирского, состоявшей, по словам Милюкова, в том, чтобы «опереться на них при проведении своей компромиссной политики». (57)

25 октября состоялось свидание Шипова с Мирским, устроенное Гербелем. Одновременно другой высший чин Министерства внутренних дел директор Департамента полиции Лопухин, используя личные связи, вызвал из Парижа Петрункевича.

Свидание Шипова с Мирским 25 октября, которым открылась серия встреч земских лидеров с представителями власти, представляло собой важное событие в отношениях между самодержавием и заявившей о себе в открытой и организованной форме политической оппозицией, хотя и вполне консервативной и благонамеренной. Оно сыграло существенную роль в определении курса внутренней

политики правительства, положив начало длительной полосе колебаний и борьбы влияний в правящих верхах по поводу меры уступок, необходимых самодержавию, для того чтобы умиротворить оппозицию и опереться на нее в борьбе с революцией. (58)

Подобные свидания бывали и раньше. В июле 1902 г. Шипов был вызван к Плеве, и беседа началась с объявления царского неодобрения, угрозы увольнения с должности председателя Московской губернской земской управы (председатель управы избирался губернским земским собранием, но подлежал утверждению министра внутренних дел) и запрета навсегда всякого участия в общественной деятельности. Гнев царя и Плеве был вызван тем, что частное совещание земских деятелей обсуждало вопрос об участии земских представителей в Особом совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности и в местных комитетах этого совещания. Впрочем, последовавшая за официальным выговором частная беседа за чаем носила несколько иной характер. «Я полагаю, что мы люди близкие по нашим убеждениям, и считал, что мы будем людьми одного лагеря», — начал ее Плеве. Воспользовавшись случаем, он настраивал Шипова против Витте и просил, чтобы в записках земских управ в местные комитеты совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности «было обращено особое внимание» на критику финансовой и экономической политики (тут министр внутренних дел позволил себе прямое политическое подстрекательство). Шипову показалось даже, что Плеве видит в нем кандидата на пост начальника проектировавшегося тогда Главного управления по делам местного хозяйства Министерства внутренних дел. Плеве заявил себя сторонником земства и дал понять, что «течения», враждебные «общественным учреждениям», «выше» министра внутренних дел. Сам же он полагает — «это, разумеется, по секрету» — что «лет через 30, 40, 50» существующий государственный строй «должен будет уступить место другому». Но пока никакого выборного представительства быть не должно, достаточно «общения правительства с должностными лицами общественного управления», т. е. председателями земских управ. (59)

Деятельным сторонником земской общественности заявил себя тогда перед Шиповым и Витте. Он на сей раз не интриговал против Плеве, как это делал тот против него, и, наоборот, приписал благосклонность Плеве к земцам своим за них хлопотам перед министром внутренних дел. (60) Шипов вернулся в Москву «в бодром настроении». Но вторая его беседа с Плеве в марте 1903 г., несмотря на представленные Шиповым доказательства своей лояльности, завершилась словами министра: «Очевидно, мы вместе не пойдем». (61) А третья, в апреле 1904 г., состояла в осуществлении той угрозы, с которой началась первая: Шипов не был утвержден председателем управы. «Наши дороги разошлись», — сказал Плеве и заявил, что на случай осложнений в московском земстве «принял все необходимые меры». Правда, он должен был согласиться, что «в недалеком будущем» создание всероссийской земской организации неминуемо («мы к этому идем»), «но вопрос этот может быть разрешен только сверху, а не снизу». (62) На этом игра, которую вел Плеве с земцами, и закончилась, оказавшись игрой кошки с мышью. (63)

А Мирскому приходилось вести дело иначе, чередовать беседы за чаем с репрессиями не позволяла обстановка, вызвавшая к жизни его новый внутриполитический курс. Все яснее осознавалась «возможность падения Порт-Артура, обстоятельство, которое, очень вероятно, может вызвать взрыв внутри страны». В этих именно словах сказал министр Шипову о главной опасности, угрожавшей в тот момент режиму. Как это всегда бывало, одновременно усилились интриги против министра, возглавлявшего внутреннюю политику. Мещерский не только нападал на Мирского в «Гражданине», но и, вдруг отказавшись от встреч с ним после четырехлетних хороших отношений, превратился, по словам близкого царского друга Н. Д. Оболенского, в «тайного советчика» царя, которые де всегда «противоположны министрам», подобно А. М. Безобразову при Витте. Это стало для Мирского особенно чувствительным как раз к моменту его встречи с Шиповым, незадолго до которой он, как мы уже говорили, взамен собственного проекта министерского циркуляра на заданную царем тему: «никаких перемен не будет», получил от Николая проект, составленный от имени министра Мещерским. (64) Мещерский был, конечно, не единственным противником Мирского и его курса. Открытое сопротивление начинал оказывать вел. кн. Сергей Александрович, а Витте плел сеть хитроумных интриг, добиваясь восстановления своего политического могущества. Он решил не только «тотчас же приспособиться и приветствовать пресловутое доверие», как писал Колышко, но и стать как бы ментором нового министра. Менторство над министром внутренних дел было традиционной чертой политической репутации Витте со времени назначения на этот пост Д. С. Сипягина. Мои враги, жаловался Витте Мещерскому, распространяют слухи, что «я — все, что Д. С. [Сипягин ] — ничто, что он манекен в моих руках». Но именно так считал и Мещерский. «Вы даже преподаете мне столь наивные советы, что мы (я и Сип[ягин]) должны держать наши отношения скрытыми, а для публики быть врозь», — упрекал его Витте. Противники Витте повлияли и на царя («Инсинуируя, что я премьер и даже диктатор, они внушили яд сомнения в государя»). (65) Но после убийства Сипягина Витте написал об этом тому же Мещерскому несколько иначе, надеясь вовлечь Плеве в орбиту своего влияния: «Я — министр финансов и, кроме отдельных случаев, не имею никакого влияния на общий ход дела. Все, что я могу сделать, это поддерживать министра внутренних дел. Это я охотно, часто против моих убеждений, делал в отношении Д. С. Сипягина, это мне тем легче будет делать по отношению В. К. Плеве, так как мои мнения с его более сходны». (66)

По словам В. И. Гурко, с самого момента назначения Святополк-Мирского Витте взял курс на то, чтобы из председателя бесправного Комитета министров превратиться в главу правительства, опираясь на так называемую общественность вместо утраченной опоры на престол. (67) Заигрывания с либералами нужны были ему как средство для реставрации своего положения у престола. Витте демонстративно поддерживал нового министра, противопоставляя его Плеве, и окружал, по словам В. Н. Коковцова, «льстивыми, подчас совершенно ненужными проявлениями покровительства в заседаниях Комитета министров». В глазах придворных и правительственных сфер Свято-

полк-Мирский вскоре оказался «ставленником» Витте, а затем «все стали говорить в один голос, что фактическим министром является теперь никто другой, как тот же С. Ю. Витте». (68)

Как выразилась Е. А. Святополк-Мирская, Витте играл по отношению к министру внутренних дел «очень двусмысленную роль». В тех кругах, где разделялись реформаторские идеи, он говорил, что он, «все уговаривает» Мирского «настоять на введении представительства», но тот «не хочет и не будет в состоянии это сделать, а что он Витте, это со временем сделает, подразумевая, что без него не обойдутся». Одновременно он горячо ратовал против представительства в официальных верхах. Витте «почти единственный человек из тех, которых П. [Святополк-Мирский ] видает, который говорил очень сильно против этого; между прочим, как аргумент против представительства сказал, что если наследник будет гениальный человек, то он гораздо больше может сделать для России, если будет свободен, чем если будет связан представительством», — записала Е. А. Святополк-Мирская рассказ мужа. (69) Мирский узнал об этих проделках Витте несколько позже, да и тогда не поверил, что тот «умышленно двойную роль играет». Несомненно, однако, что в создании неблагоприятной для нового курса обстановки, ощущавшейся Мирским уже в конце октября, значительная, хотя и незаметная роль принадлежала председателю Комитета министров.

Таким образом, в момент беседы Мирского с Шиповым и положение министра, и судьба его курса были еще хуже, чем он их себе представлял. Но и того, что он знал и ощущал, было достаточно, чтобы попытаться предотвратить превращение совещания председателей земских управ, созванного для обсуждения местных нужд, в земский съезд с политической программой. Опираясь на добытое им царское разрешение на совещание, Мирский проводил политику «доверия», пытаясь связать с ней свое имя, а допуская съезд, рисковал всей своей карьерой. И он начал беседу с Шиповым, заявив, что о предстоящем совещании «теперь так много говорят и раздувают его значение». Шипов рассказал о своих попытках смягчить позицию земцев, чтобы не мешать новому министру, «не создавать созывом съезда препятствий к осуществлению его намерений» (при этом он называл себя «незначительным меньшинством»). Но тут же прозвучало словно предвещавшее погребальный звон по Мирскому-министру «мнение подавляющего большинства, признавшего невозможным отсрочивать созыв совещания, вызываемого неотложными потребностями времени, и ставить вопрос в зависимость от случайного присутствия на министерском посту лица, хотя и расположенного идти навстречу обществу, но которое легко может быть в короткое время заменено другим лицом, готовым вернуться к прежней политике». (70) Слова о случайности пребывания в министрах и легкости замены были, разумеется, оскорбительны. Но для Мирского они были еще и зловещи. Двуличие царя было притчей во языцех в том кругу, в котором вращался министр внутренних дел. За неделю до встречи с Шиповым, 17 октября, Мирский услышал очень авторитетное и грозное предостережение относительно наиболее существенной черты «истинно царственного характера» Николая II. «Помните одно: никогда ему не верьте, это самый фальшивый человек, какой есть на свете», — сказал Мирскому

И. Л. Горемыкин, четыре года пробывший министром внутренних дел. (71) А тут еще Шипов без обиняков заявил, что земцы осмелели именно потому, что Мирский получил у царя разрешение на земское совещание. Получалось, что министр выпустил джина из бутылки своими руками. После этого ему не должно было казаться зазорным вслух прочитать тезисы, подготовленные к земскому съезду организационным бюро. Они начинались с констатации «ненормальности... порядка государственного управления, с особой силой проявившейся с начала 80-х годов». В тезисах выдвигались требования обеспечения прав личности, свободы совести, слова и печати, собраний и союзов. Специальный тезис был посвящен крестьянскому вопросу — уравнению крестьян в правах с другими сословиями, освобождению сельского самоуправления от административной опеки, ограждению крестьянства правильной формой суда. В области земской жизни выдвигались требования организации земского представительства не на сословных началах и расширения его прав. Наконец, 9-й тезис требовал «правильного участия в законодательстве народного представительства как особого выборного учреждения». (72)

И все это Мирский не только прочитал вслух, но и одобрил, хотя Шипов и начал беседу с собственного отмежевания от земского радикализма. «Я вполне согласен со всеми положениями и готов сейчас под ними обеими руками подписаться, но постановка этой программы на обсуждение совещания равносильна моей отставке. Если совещание приступит к своим занятиям по этой программе, то не сомневаюсь, что я буду уволен на следующий же день», — заявил министр. Как бы в ответ на слова о случайности своего пребывания на министерском посту он пугнул крахом курса «доверия»: «Моя политика встречает много врагов, которые не упустят воспользоваться моим уходом». Но тут же попросил: «Нельзя ли хотя отсрочить созыв совещания, чтобы иметь время обдумать как быть?». Однако Шипов сейчас же отказал министру в отсрочке, причем объяснил это соображениями в сущности охранительного свойства, подчеркнув, что отложить совещание «опасно». «Повсюду ожидают с напряженным вниманием и нетерпением результата этого совещания и в ожидании его временно замолкли все многочисленные недовольные и беспокойные кружки и организации. ...Назад идти теперь невозможно. Шаг, князь, Вами сделан и надо идти дальше». (73)

Большие перемены произошли со времени последнего свидания Шипова с предшественником Мирского! Наиболее благонамеренный по отношению к царской власти представитель либеральной общественности чувствовал себя теперь равноправным политическим партнером министра внутренних дел, пытавшегося осуществить свою реформаторскую программу. И когда в ходе дальнейшей беседы Мирский изложил эту свою программу, оказалось, что она в сущности не отличается от земских тезисов. Она включала в себя и крестьянский вопрос, и вопрос о свободе печати, и пересмотр земского положения «в целях передачи разрешения многих вопросов из центра в губернии при участии на местах выборных земских представителей». Министр обещал провести и ту главную в требованиях либеральной оппозиции меру, которая вызывала возражения у самого Шипова — добиться «участия народного представительства в той или

иной форме в законодательной деятельности». (74) Больше всего Мирский боялся, что решения земского съезда будут рассматриваться царем «как требование, предъявляемое правительству». Чтобы умилостивить царя, он хотел сделать инициатором уступок его самого, а земцам обещал за отсрочку съезда попытаться получить согласие на включение в состав его участников выборных представителей земств («Другое дело, если сделать так, чтобы эти вопросы были предложены сверху; может быть, государь и согласится на созыв с этой целью представителей, выбранных земскими собраниями»).

Но когда Шипов спросил, может ли он сообщить земскому бюро для отсрочки съезда о предложении министра, сейчас же выяснилось, что «ручаться за согласие государя» министр не может, что царские решения для него непредсказуемы. Дело было не только в том, что Мирский, получая разрешение царя на земское совещание, действительно представил совещание как совершенно невинное, и не в одном лишь непреодолимом отвращении Николая II ко всяким уступкам и переменам. Уверенности в том или ином царском решении по какому бы то ни было поводу вообще быть не могло. И не характер Николая II, на который жаловался Мирский жене и сетовали многие другие, был тому причиной, а самодержавная форма правления, делавшая решения царя неожиданными для окружающих, а может быть, и для него самого. Впрочем, нельзя игнорировать высказанного мнения о том, что царь стремился отложить земский съезд на 3— 4 месяца в надежде на то, что предстоявшие губернские собрания выберут более консервативных уполномоченных. (75)

Страх перед бурной реакцией в стране на военные неудачи одинаково владел обоими собеседниками («Общее недовольство может проявиться очень резко, и, несомненно, произойдут значительные беспорядки», — заявил Шипов. «Да, это очень вероятно», — согласился Мирский). И они договорились о том, что министр попытается получить согласие царя на земский съезд с широкой программой и участием выборных, а Шипов будет добиваться у земского бюро отсрочки съезда.

Каждый из них, однако, сомневался в своем успехе. «Нынче неприятности были», — начала запись о приеме Шипова Мирским жена министра. «Программа самая воинственная, т. е. прямо конституцию просят», — продолжала она. И хотя министр считал — вслед за Шиповым, — что «такая программа все-таки выражает мнение только одной части земства и к тому же крайней, так сказать, левой», он был «очень огорчен и разочарован, потому что если земство станет сейчас на требовательную почву, то государь испугается и ничего не удастся сделать». «Ужасно все это грустно, и будут говорить, что П. только говорил, а как дошло до дела — на попятный», — так прямо и просто была выражена в дневнике жены министра неизбежность провала политики «доверия». «А П. уж так действительно хочет сделать существенную реформу, чтобы были представлены земства в высших учреждениях, и все это пропадет, если будут слишком требовательны», — определяла Святополк-Мирская предел уступок, на которые готов был идти министр. (76) Как видим, это намерение было гораздо скромнее, чем обещание введения «народного представительства», данное им Шипову несколькими часами раньше.

Положение Мирского осложнялось с каждым днем. С одной стороны, усиливались интриги против его нового курса, а с другой — нарастал страх перед внутренними откликами на представлявшееся неминуемым падение Порт-Артура. Уже на следующий день, 26 октября, его посетил вел. кн. Николай Михайлович, сообщивший, что «в клубе на П. очень нападают, а Сергей Александрович рвет и мечет». А 29 октября Святополк-Мирский узнал, что петербургские «сплетни» приписывают ему намерение ввести конституцию, объясняя это тем, что он в молодости... стрелял в шефа жандармов ген. А. Р. Дрентельна. (В действительности в 1879 г. стрелял Л. Ф. Мирский). А известия о Порт-Артуре становились «все грустнее», министр ждал «печального» дня его падения, боялся, «что будут волнения». (77)

Между тем заседавшее в Москве 28 и 29 октября земское бюро отказалось откладывать съезд до получения царского разрешения, исходя из того, что Мирский не найдет в себе «мужества и решимости» изложить царю земские требования. К предъявленным Мирскому тезисам был добавлен еще один, требовавший, чтобы вопрос об отношениях между правительством и «народным представительством» был решен выборными представителями. Открывшееся на следующий день заседание «Беседы» определило характер будущего «представительства» как законодательный, а не только совещательный, хотя решение это было принято не единодушно. (78)

«По-моему, тут есть даже доля подлости: пока их держали в страхе — молчали, а теперь, когда человек явился, который серьезно хочет удовлетворить все разумные требования, они все портят тем, что торопятся и хотят скандалы делать», — записала Святополк-Мирская. (79) Действительно, для подъема «конституционализма» в конце октября имело несомненное значение то обстоятельство, что директор Департамента полиции Лопухин» вызвавший из-за границы Петрункевича, повел с ним беседу о возможности введения конституции, выразив, однако, в этом сомнение, «впрочем, очень скромное», как отметил Петрункевич. (80) Определенная общность реформаторских побуждений оппозиции и вынужденных министерских проектов минимальных уступок, обусловленная стремлением избежать потрясений основ социально-экономического строя, наглядно проявилась, когда Шипов, Петрункевич и кн. Г. Е. Львов в качестве депутации земского бюро пришли к Мирскому 31 октября. Они представили ему программу съезда, которую, за исключением одного пункта («общие условия, не благоприятствующие правильному развитию нашей земско-государственной жизни, и желательные в них изменения»), Мирский счел возможным показать царю. Тут же согласились пункт этот от царя скрыть. (81) Петрункевич был в восторге от беседы («совершенно искренно, без камня за пазухой с обеих сторон», министр готов разрешить земский съезд, дело только за царем). (82) Воодушевленный, он, словно оправдывая отзыв о его благонадежности, данный Мирским царю, обещал повлиять в сторону умеренности на тверское земское собрание, опровергал толки о своем радикализме («Неужели могут предположить, что я такой идиот, что могу влиять в том смысле, как думают, что заставляют выносить образа из школ и т. д., ведь я же понимаю, что они меня первого ограбят»). Но как ни легко было, казалось, Мирскому поладить с земцами на такой основе, он не надеялся за-

ставить царя согласиться на какие бы то ни было уступки. Особенно безнадежным представлялось ему его собственное положение, «чем бы ни кончилось,—считал он, — для него это неудача». (83)

Как мы знаем, он действительно был под обстрелом с разных сторон. Все больше использовал новый курс для своих интриг Витте. Через Гессена он пригласил к себе Петрункевича. Приняв «общественников» «как частный человек, а не председатель Комитета министров, роль которого он сам определил как министра „не у дел"», Витте в отличие от Лопухина категорически отвергал возможность конституционалистских уступок со стороны правительства, ссылаясь на то, что царь относится к самодержавию как к догмату веры, а «общество» не настолько сильно, чтобы вступать в борьбу с самодержавием. Сам Витте всячески подчеркивал свою преданность самодержавию, но, вероятно, в речах его был и скрытый смысл, состоявший в том, что и «общественникам» без него не обойтись. Во всяком случае, Петрункевич изобразил визит саркастически, как бы не понимая цели приглашения, и пришел к выводу, что Витте как министр «не у дел» «будировал против правительства», т. е. интриговал против Мирского. (84)

Министр внутренних дел, исходя из того, что охранительные интересы диктуют необходимость удовлетворения требований либеральной оппозиции, решил возобновить уговоры царя. 1 ноября при всеподданнейшем докладе, охарактеризовав политическое положение как «очень критическое», он заявил, что «по его мнению, обязательно участие выборных в законодательстве». «Да, это необходимо, вот им можно будет разобрать ветеринарный вопрос», — откликнулся Николай. «Ваше величество, да я не о том говорю, а о праве постоянного участия в законодательстве; я бы не был настойчив, если бы престол был обеспечен, но теперь подумайте: с террористическим направлением революционеров, в каком положении может быть Россия?» — взывал, приходя в отчаяние, Мирский. Но царь был невозмутим, по обыкновению отстраняясь «от всего неприятного». Министр переменил линию и рекомендовал не разрешать земского съезда, с чем царь, разумеется, согласился. (85) Шипову, Львову и Петрункевичу Мирский сообщил о запрете съезда, и они тут же договорились о его проведении в качестве частного совещания, причем министр обещал принять полицейские меры против возможных демонстраций студентов и рабочих. Он считал, что эти демонстрации будут враждебны земскому съезду, а организаторы его боялись предъявления съезду более радикальных требований и поэтому скрывали его адрес. Запрещение съезда, исходившее от самого царя, придавало им репутацию борцов с самодержавным произволом. С другой стороны, частный характер совещания отменял необходимость придерживаться утвержденной программы. По всем этим причинам, считал Шипов, вопрос о земском съезде «получил благоприятное разрешение». Этот-то съезд Петрункевич, боявшийся, что его «первого ограбят», объявил в своих мемуарах «началом первой русской революции». (86) Все три квартиры, на которых проходил съезд, охранялись полицией, «любезно указывавшей» его участникам дорогу.

Стремление сделать все возможное для предотвращения революционных потрясений объединяло и «славянофилов»-шиповцев, оказавшихся на съезде в меньшинстве, и большинство, выступавшее

за установление «правового порядка». Шипов, объясняя свой консерватизм стремлением не к правовому, а к религиозно-нравственному ограничению самодержавия, исходил из того, что это обеспечит развитие «государственной жизни... без острых потрясений». А граф П. А. Гейден так формулировал цель ограничения самодержавия юридическим способом: «Если не дано будет правильно обоснованных начал, Россия пойдет с неизбежностью к революции». (87)

Предметом обсуждения съезда явились тезисы организационного бюро. Первые из них, содержавшие критику некоторых черт политического строя и вызвавшие сомнение у Мирского, были приняты без возражений. Утверждены были в качестве земской программы и требования личных (гражданских и политических) прав, причем было подчеркнуто, что они должны быть равны для всех «граждан Российской империи», а также требования по крестьянскому, земскому, судебному и т. п. вопросам. Однако пункт о «народном представительстве» вызвал противоречия. Само требование его создания было теперь единодушным, но большинство собравшихся настаивали на участии представительства как «особого выборного учреждения в осуществлении законодательной власти», включая утверждение росписи доходов и расходов и контроль за законностью действий администрации. Шипов и «славянофилы» надеялись, что включенный накануне съезда тезис, предлагавший передать решение вопроса о представительстве специально для этого созванным выборным, избавит их от необходимости рассматривать этот вопрос на земском съезде. Однако собравшийся в канун общеземского съезда 3-й съезд земцев-конституционалистов в Москве решил твердо отстаивать конституционалистскую программу, хотя, с другой стороны, отверг предложения левых — всеобщее голосование и созыв с разрешения царя Учредительного собрания для учреждения конституционного строя. (88)

И Шипову пришлось одному бороться на петербургском съезде с земским конституционализмом, доказывая, что в случае предоставления гарантированных гражданских прав «будет постепенно вытравлена религиозно-нравственная идея, которая теперь еще сильна в русском народе». (89) Это был лейтмотив идеологии консервативного крыла земской оппозиции, во многом созвучный официальной охранительной догме. Оказывая свое влияние на ход съезда, он не получил преобладания. Хотя предложение об участии представительства в законодательстве было принято подавляющим большинством голосов, а за предоставление ему бюджетного права и права контроля за законностью действий администрации проголосовали почти все участники съезда, тем не менее этот пункт был включен в решения съезда в двух редакциях — в редакции большинства и в редакции меньшинства, не содержавшей определения прав представительства и открывавшей возможность трактовать его как законосовещательное. Шипов с радостью отметил на съезде, что представители большинства сами настояли на включении обеих редакций пункта о представительстве, он видел в этом доказательство того, что его «руководящая этико-социальная идея», несовместимая с правовым ограничением монархии, живет во всех земцах, «быть может, бессознательно» для них самих. (90)

Взгляды и намерения лидеров земской оппозиции, сводившиеся в основном к стремлению склонить царскую власть к вступлению на путь реформ, заставить ее увидеть на этом пути единственную возможность предотвращения гибели существующего социально-экономического строя, как и ужас перед революцией, противоречиво сочетавшийся с неверием в нее, политическое бессилие оппозиции — все это особенно проявилось при обсуждении на съезде вопроса о специальном созыве выборных для учреждения народного представительства. Пункт этот, появившийся в тезисах организационного бюро как попытка Шипова предотвратить конституционалистский крен земского съезда, в силу логики вещей оборачивался требованием Учредительного собрания. Впрочем, как мы уже только что говорили, его созыв, даже левыми конституционалистами предлагавшийся лишь с разрешения царя, был отвергнут съездом земцев-конституционалистов. На общеземском же съезде вопрос этот дал повод к единодушным заверениям в преданности монархии, которой должна де принадлежать исключительная инициатива в проведении любых преобразований. Так, А. А. Свечин и А. М. Колюбакин хотели, чтобы сама верховная власть «обращалась к народу» с вопросом о новых формах государственного строя. А Ф. Ф. Кокошкин, считая самую идею созыва Учредительного собрания присущей «эпохе анархий, чего в России в настоящее время нет», предложил, «чтобы новый порядок был сразу установлен верховной властью». (91) «Осуществление преобразований необходимо возложить на власть», — требовал Н. Н. Львов, исходивший из того, что ее авторитет не менее важен, чем начала свободы. «Правда, правительство подорвало к себе доверие и уважение в стране, но обаяние верховной власти непоколебимо», — рассуждал он. Полагая, с одной стороны, что «революция в настоящее время невозможна, для этого нет сил в народных массах», Львов в то же время призывал: «Сегодня должны мы встать на работу, иначе завтра совершат ее другие иными орудиями и для другой цели». «За нами нет грозных народных сил, нет могущественной поддержки влиятельных общественных классов», — продолжал он. И тезис о созыве представителей для решения вопроса о будущем строе был дополнен выражением «надежды» на то, что этих представителей призовет сама «верховная власть». (92) Между тем Московский университет и другие учебные заведения обращались к съезду с требованиями созыва Учредительного собрания на основе всеобщего голосования. Особой депутации поручалось доложить решения съезда царю.

В последний день работы съезда, 9 ноября, в отсутствие Шипова была принята наиболее радикальная из резолюций съезда — призыв к правительству отменить введенное 14 августа 1881 г. положение об усиленной охране, освободить жертвы установленных им и применявшихся «в последнее время с особой силой» административных репрессий и административного произвола, а также объявить о помиловании политических заключенных, при помощи которого «верховная власть внесет в страну умиротворение». (93)

Инициатива земцев в деле государственных преобразований, притом что они уступали почин проведения этих преобразований самодержавию и подчеркивали это, как и свою заботу о сохранении строя, (94) оказывалась все же несовместимой с самодержавным

принципом. Он требовал, чтобы уступки были пожалованными, а не выпрошенными. Вдовствующая императрица Мария Федоровна, сторонница Мирского и его курса, тем не менее заявила ему в дни работы съезда: «Это ужасно, они дают советы, когда никто их об этом не просит». (95)

Источником идей, несовместимых с прерогативами самодержавия, оказывалась среда не только близкая ему в социальном отношении, но и связанная с ним узами служебно-бюрократическими и личными. Так, князья Сергей и Евгений Николаевичи Трубецкие, игравшие в Москве видную роль в оппозиционном движении (С. Н. Трубецкой — профессор Московского университета, известный философ), были не только родными братьями московского губернского предводителя дворянства кн. П. Н. Трубецкого, но и двоюродными — директора Департамента полиции Лопухина. Московский губернатор Г. И. Кристи был женат на их сестре, а московский обер-полицмейстер Д. Ф. Трепов, которому предстояла роль руководителя карательной политики царизма в 1905—1906 гг., выдал свою дочь за племянника Трубецких. (96) В родстве с ними находились и князья Алексей и Николай Дмитриевичи Оболенские, первый из них, служивший при Горемыкине и некоторое время при Сипягине товарищем министра внутренних дел, был в тот момент товарищем министра финансов и стал впоследствии в правительстве Витте обер-прокурором Синода, а второй — управляющий кабинетом Николая — считался самым близким царю человеком. Оба они выступали перед Мирским как его единомышленники, а А. Д. Оболенский, находясь в очень близких отношениях с С. Н. Трубецким, держал его в курсе всех петербургских дел и настроений. Оппозиция и либеральные бюрократы самого высокого положения оказывались едва ли не заодно.

Мирский, понимая, что решения земского съезда могут лишь повредить принятому им курсу, считал, что, не запретив съезд, сделал «большую ошибку». Он покаялся перед царем, заявив, что «в съезде и во всей этой истории он один виноват», и решил разослать губернаторам циркуляр о том, что съезд не был разрешен. Николай II по обыкновению держался так, как будто «съезд на него никакого впечатления не сделал» и даже «к идее о выборных очень снисходительно отнесся», но затем затребовал проект циркуляра и вернул его министру с такой неодобрительной пометой, что тот подал было в отставку. (97)

Принимая Шипова после съезда, Мирский (официальной депутации он не принял) в ответ на заверения в том, что земцы — сторонники проведения преобразований сверху, выразил свое согласие с решениями съезда. «Непримиримого разногласия» между «конституционным» и «нравственным» началами будущего «народного представительства» он не усмотрел, вероятно, потому, что, как мы скоро увидим, добиваться создания его в самостоятельной форме не собирался и вопросу о законодательном или ином его характере значения не придавал. Он просил представить ему записку о земских требованиях, каковая была написана С. Трубецким. (98) В ней настойчиво проводилась мысль о невозможности осуществления реформ без созыва народного представительства, хотя характер его функций определен не был. Рассчитанная на царское восприятие, записка, с одной стороны, содержала угрозу грядущими революционными последствиями

русско-японской войны, вскрывшей «все язвы и пороки бюрократического строя». С другой же стороны, Николая соблазняли ореолом царя-преобразователя по образу и подобию Петра I и Александра II. Именно верховная власть, отделяя себя от бюрократии, «свободным почином», а «не в уступку чьим-либо притязаниям», должна «заложить основы нового порядка». Мало того, от самодержавия ожидался и «почин в деле организации общества». (99) Таким образом, «организованная общественность», как называла себя оппозиция, предоставляла царской власти инициативу в деле внутриполитических преобразований.

Однако Мирский, получивший записку Трубецкого 28 ноября, судя по всему, не очень-то использовал ее перед царем в своих докладах, во всяком случае, земцам об этом ничего не было известно. (100) Насколько можно судить, осталась без влияния на ход реформаторской деятельности и студенческая демонстрация в Петербурге, состоявшаяся в этот день.

Указ 12 декабря 1904 г.

Чтобы отмежеваться от съезда, министр еще в дни его работы решил выступить перед царем с собственной программой преобразований, которая, будучи предложена Николаю II без публичности, могла бы иметь шансы на успех как исходящая от него самого.

По-видимому, 4 ноября он вызвал помощника начальника Главного управления по делам местного хозяйства Министерства внутренних дел С. Е. Крыжановского и, по рекомендации А. Д. Оболенского, поручил ему составить всеподданейший доклад с «программой преобразования внутреннего строя империи». Хотя Мирский и ссылался на «высочайшие предначертания», Крыжановский считал, что царь каких-либо определенных указаний не давал (101) и Мирский действовал по собственному почину. Ставя перед Крыжановским его главную задачу, министр «долго и много говорил о трудном положении, в котором очутилась государственная власть, исчерпавшая все доступные ей способы борьбы с нарастающим революционным движением, и о необходимости пойти навстречу пожеланиям умеренной части оппозиции и сделать уступки, которые совместимы с сохранением существующего государственного строя и способны были бы оторвать либеральные элементы общества от революционных». (102)

По вопросу о народном представительстве, составлявшему в требованиях земского большинства основу «правового строя», министр не собирался идти дальше привлечения выборных в состав Государственного совета. (103) Потому-то, инструктируя Крыжановского, он ставил «на первом плане» те меры, которые отвечали «требованиям об установлении правового строя» «с внешней стороны». Они сводились, помимо укрепления законности, к реформе сената.

Называя подлежащие пересмотру вопросы, министр упомянул о «необходимости облегчить тяжесть» положения об охране, об ослаблении религиозных ограничений, о пересмотре крестьянского законодательства и положений о земских и городских учреждениях, с тем чтобы привлечь к их деятельности более широкие слои населения. Включение в Государственный совет наряду с членами по назначению выборных представителей губернских земских собраний и городских дум или образование из них особого совещания при Государственном

совете министр предлагал представить как продолжение и развитие мер, предпринятых Плеве для своеобразной «демократизации» в ведомстве внутренних дел. (Плеве весной 1904 г. провел в законодательном порядке введение выборных представителей в Совет по делам местного хозяйства Министерства внутренних дел). В действительности же это была мысль кн. А. И. Васильчикова, развитая им в записке, представленной Александру II в конце 70-х гг. Ее содержание было воспроизведено в «Новом времени» как раз во время представления Мирским своего доклада. (104)

При этом Мирский, оставаясь на почве «доверия», решительно отказывался от «мер к усилению аппарата власти», которые, по мнению Крыжановского, «должны были бы идти параллельно с расширением общественных свобод и снятием стеснений с самодеятельности общества».

Предвидя нападки на свой доклад, министр хотел, чтобы в нем была «заранее отражена» их возможность и «было проявлено самое осторожное отношение к существующему порядку вещей». «Неоднократно упоминал» он, подчеркивал Крыжановский, и о необходимости «избегать слов, которых не любит государь. К числу последних он относил и ходячий термин „интеллигенция", который, по его словам, государь не любил еще по преемству от императора Александра III и который поэтому следовало заменить каким-либо другим выражением. Приказано было также не касаться без крайности сословного строя и в особенности дворянства и земских начальников». (105)

Составление доклада, проходившее под руководством Мирского, продолжалось около двух недель. Его раздел, посвященный необходимости коренным образом пересмотреть положения об охране и ограничить применение административной высылки, был представлен Лопухиным, (106) другой — о правах печати — Главным управлением по делам печати. Крыжановский чувствовал себя «едва ли не новым Сперанским», хотя сам признавал, что в докладе не было ничего оригинального, а были лишь сведены предложения Мирского, которые сами по себе, так сказать, висели в воздухе. Исключение составляла, по мнению Крыжановского, впервые решительно высказанная в такого рода документах мысль о политической опасности «дальнейшего сохранения» поземельной общины и о необходимости замены ее полной крестьянской частной собственностью на землю для укрепления в крестьянской среде собственнических чувств. При этом имелось в виду хотя и не уравнение, но «сближение» крестьян в правовом отношении с другими сословиями.

Доклад предусматривал расширение прав Сената с изъятием его из подчинения министру юстиции. Предметом острой критики был в докладе Комитет министров, и это не могло не отразиться на отношении к Мирскому Витте как председателя этого органа. «Учреждение это может быть определено, — говорилось в докладе, — как средство, данное министрам для уклонения от надзора обоих коренных наших государственных установлений — Государственного совета и Правительствующего сената... это учреждение является как бы созданным в интересах собственно министров...». Тем не менее в докладе предлагалось дать министрам большую власть, а органом их объединения оставить Комитет министров. Совет министров, полагал Мирский, для этого не

подходит, так как председательствование в нем царя предрешает исход дел, мешает их обсуждению по существу и порождает рознь между ведомствами.107

По вопросу о религиозных и национальных правах предложения сводились к расширению веротерпимости, прежде всего в отношении старообрядцев, и к точному определению в законе прав евреев. Сокращение предварительной цензуры должно было сопровождаться установлением преследования по делам печати не иначе, как по суду.

Как считал Лопухин, «в записке этой сильны были не ее пожелания, а их мотивировка». «Пожелания эти, — продолжал он, — даже будучи облечены в закон, при той робкой форме, которая рекомендовалась для допущения народного представительства, не могли не остаться только пожеланиями, ибо не от административной же власти, воспитанной в произволе, можно было ожидать деятельного применения и защиты законов об этих „вольностях"». (108) Боясь, по-видимому, что упоминание в историческом экскурсе записки о конституционалистских течениях 60-х гг., заслонивших будто бы в своем развитии течения славянофильские, вызовет гнев царя, Мирский приказал упоминание это «совсем затушевать», хоть оно было сделано «очень осторожно». (109)

Следует, однако, согласиться с Лопухиным, что характеристики общеполитического положения, данные в докладе, были весьма выразительны. Отчасти они были, как можно предположить, следствием того, что Крыжановский в свои университетские годы принадлежал к радикальному кружку В. И. Вернадского, братьев С. Ф. и Ф. Ф. Ольденбургов, И. М. Гревса и др. (110) Исходный пункт доклада заключался в том, что в течение последних двадцати с лишним лет карательная политика не дает эффекта. «Общественное развитие страны, — говорилось в докладе, — переросло административные формы и приемы, доселе применявшиеся, и общество не подчиняется более в достаточной мере их воздействию... правительству надлежит, отказавшись от мысли переломить общественное движение мерами полицейскими, твердо взять его в свои руки... оставляя в стороне воззрения крайних партий, не имеющих корней в обществе, нельзя не отметить, что движение политической мысли в среде лишь незначительного меньшинства или вернее небольшого кружка нашего общества совершается — следуя примеру Западной Европы — в направлении конституционном». (111)

В докладе не только преуменьшалась распространенность конституционалистских требований, но и отрицалась связь с конституционализмом таких понятий, как упрочение законности, децентрализация управления, и даже самой декларации прав человека и гражданина. Все это было представлено как вполне совместимое с самодержавием. «Начала эти приобрели служебное государственное значение и чуждые всякой политической окраски являются надежным средством для достижения целей общежития, — говорилось в докладе. — Никто не станет теперь утверждать, что гласный суд и равенство всех перед законом несовместимы с самодержавным строем или что отмена телесного наказания является ограничением прав самодержца». (112) И месяца не прошло с тех пор как «освобожденцы» в своем проекте «Основных законов» назвали уверения, будто

конституционные свободы совместимы с самодержавием, «горькой насмешкой». Такова была грань между реформаторами двух лагерей.

Надежд на успех намеченных преобразований у Мирского было немного, хотя он и подчеркивал, что они «необходимы с точки зрения давно уже назревших государственных потребностей», а «высказываемые обществом» пожелания этого рода — «справедливы». И он заверял царя, что не только их осуществление, но «даже одна постановка на очередь» поможет делу. «Мера эта обеспечит более, чем самые решительные полицейские меры, внутреннее успокоение страны...», — доказывал он. (113)

Пока Мирский готовил свой доклад, общее политическое положение обострялось. Одним из внешних, но чувствительных для царских властей проявлений этого стала так называемая банкетная кампания, развернувшаяся вслед за земским съездом в течение ноября—декабря по всей стране. Представители большинства, отстаивавшего на съезде более радикальную «правовую программу», местные отделения «Союза освобождения» проводили в различных губернских городах многолюдные банкеты с участием радикально-демократической интеллигенции, т. е. «третьего элемента», земского и неземского, которого так боялся царь. Банкеты, по большей части посвященные 40-летию судебной реформы, заменяли собой запрещенные политические собрания. В их резолюциях поддержка постановлений земского съезда сопровождалась провозглашением конституционных требований, которые оставались в этих постановлениях недомолвками. В то время как в постановлениях съезда даже не упоминалось о конституции, на банкетах прямо требовали созыва Учредительного собрания.

Выражение «правовой строй» считалось допустимым, но прямое требование конституции — криминальным. Лопухин объявил банкетную кампанию более вредной, чем студенческие выступления, и предлагал принять против нее решительные меры. Но преследования оказывались неэффективными, и конституционные требования были как бы легализованы явочным порядком. Наблюдательные современники не без иронии отзывались о конституционалистских речах за «осетриной с хреном». В ходе развернувшейся массовой петиционной кампании земские, различные общественные и профессиональные организации выносили резолюции конституционалистского направления, хотя петиции тоже запрещались законом, если относились к вопросам общегосударственного значения. Однако смысл резолюций, как правило, заключался в том, что без государственных преобразований дальнейшая деятельность в тех или иных областях жизни невозможна. (115)

В этих обстоятельствах противодействие курсу Мирского все усиливалось. Вел. кн. Сергей Александрович отправился из Москвы в Петербург ко дню рождения Марии Федоровны 14 ноября «с намерением попугать своей отставкой и отставкой всей московской администрации». (116) Накануне, 13-го, вел. кн. Николай Михайлович письмом и устно предупредил Мирского, что борьба между противниками и сторонниками нового курса достигла крайней остроты. (117) Острота эта подчеркивалась запиской собравшихся в Москве 23 губернских предводителей дворянства. Она была демонстративно

составлена вместо всеподданнейшего адреса, содержала довольно резкие обвинения администрации в неуважении к законности и требования привлечения выборных к участию в законодательстве. (118)

Сергею Александровичу добиться своего в Петербурге как будто не удалось. Выслушав его жалобы на Мирского, царь на докладе 18 ноября заметил министру: «Удивительная вещь, два месяца тому назад все были недовольны, что всех высылают, а теперь недовольны, что всех возвращают», и тут же объявил о своем решении собрать совещание для обсуждения политического курса, добавив, что «у него какие-то мысли есть» и он хочет изложить их в рескрипте на имя министра внутренних дел. Такого рескрипта Мирский, как мы знаем, боялся и раньше. И теперь, как и тогда, в октябре, он со страхом ожидал, что Николай в нем «что-нибудь вдруг хватит». 16 ноября Мещерский получил от царя письмо, в котором, в частности, говорилось: «Составь мне проект рескрипта на имя Мирского — твердого и ясного. Главное, на что я теперь желаю обратить вни [мание ], — это кресть [янский ] вопрос и губернская поместная реформа. Относительно земства нужно напомнить мою речь в Курске 1902 г. земству. Следует разработать новый закон о печати. Старик Арсеньев меня умолял об издании короткого манифеста для вразумления умов». (119)

Царь как бы вернулся к своим позициям перед манифестом 26 февраля 1903 г. (120) 18 ноября царь повторил свое поручение Мещерскому, согласившись с его предложением выделить губернскую реформу и разрешив посоветоваться с С. Ф. Платоновым. (121) Однако рескрипт не был издан. Как и в первый раз, вместо него последовало неудовольствие царя по поводу составленного Мирским текста министерского циркуляра, задним числом изображавшего земский съезд как запрещенный. В отставку Николай Мирского не отпустил, сказав, что ему случалось писать на бумагах министров «вещи гораздо хуже». К тому же собирались уходить вел. кн. Сергей Александрович и министр юстиции Муравьев, и это было, по словам царя, «ужасно». Когда в качестве одного из возможных своих преемников Мирский назвал Витте, царь объявил, что совершенно ему не доверяет и даже подозревает в принадлежности к масонам. Разубедить Николая Мирскому не удалось. В ходе этого объяснения с министром внутренних дел 22 ноября царь признал, что «теперь замечается маленькая (?) расшатанность» и «он приписывает это реакционной политике последних лет». Николай заявил Мирскому, что оказывает ему «полное доверие», но тут же «как-то впустил», что тот «распустил печать и ведет свою политику». «Мне кажется, что это-то и есть самый гвоздь, что государь боится популярных министров», — записала по этому поводу кн. Святополк-Мирская в своем дневнике. «Какую свою политику может в России вести министр», — воскликнул Мирский в ответ царю. «Если государь назначает человека известного направления, значит, государь хочет такую политику, потому что если она ему не нравится, так он всегда может его сменить», — доказывал он, как бы предрекая собственную участь. Из последних сил он уговаривал царя и царицу: «Если не сделать либеральные реформы... то перемены будут, и уже в виде революции», заверял, что «желание громадного большинства благонамеренных людей» заключается в том, чтобы осуществить эти реформы,

«не трогая самодержавия». Казалось, ни уговорить, ни напугать царственную чету невозможно. Царица заявила, что перемены «очень страшны» и их нужно делать понемногу, царь считал, что их «хотят только интеллигенты, а народ не хочет». «Отчего могли думать, что я буду либералом? Я терпеть не могу этого слова», — откликнулся он на фразы об обманутых ожиданиях либерального царствования. А тему о представительстве немедленно свел к тому, что «нужно назначать хороших людей». (122) «Если государь не проведет либеральные реформы, Вы все равно получите конституцию, но гораздо более жесткую, чем Вы думаете», — заявил Мирский Александре Федоровне, о которой через несколько дней, 27 ноября, А. А. Бобринский записал в дневнике: «Повторяют с разных сторон, что молодая императрица принимает активное участие в политике и стоит теперь во главе конституционной партии». (123)

Получив 24 ноября доклад Мирского, Николай, по сведениям Лопухина, выразил готовность тут же, безо всяких совещаний, подписать приложенный к нему проект указа. (124) Лопухин объяснял готовность царя его эксцентричностью, но дело было скорее в умеренности представленной Мирским программы и в нарастании оппозиционного движения. В частности, «бунт» губернских предводителей дворянства, на который обратил внимание царя министр, не мог не произвести впечатления. «Если Вы даже не будете доверять предводителям дворянства, на кого же Вы будете опираться? Ведь их уже в отсутствии консерватизма нельзя заподозрить», — заявил Мирский царю, когда тот попробовал сказать, что и предводители «тоже подпали под влияние этого земского съезда». А 30 ноября московская городская дума единогласно постановила предъявить правительству требования, аналогичные содержавшимся в решениях земского съезда. (125) Как считал Витте, царь к этому времени «далеко ушел в своем политическом мировоззрении». (126) Возможно также, что готовность царя немедленно подписать указ была вызвана тем, что он не любил присутствовать на таких совещаниях, на которых важность и острота вопроса могла помешать верноподданническому единодушию, да и «даровать» уступки для всех неожиданно было вполне в его стиле и вкусе. Но Мирский, как и при своем назначении, на одну только царскую подпись положиться не хотел и добился созыва совещания для обсуждения проекта указа. Царь сейчас же активизировал силы реакции, причем по обыкновению сделал это, обманывая Мирского, и по секрету от всех. Когда Мирский упомянул о приглашении на совещание К. П. Победоносцева, Николай II заявил, что «ни за что» не хочет его приглашать, так как он «будет говорить все то же, что он говорит постоянно и что все знают». Однако первым, кого встретил Мирский в поезде по дороге на совещание, был Победоносцев, получивший царскую записку: «Приезжайте помочь разобраться в хаосе». (127) Закулисные интриги были поручены Мещерскому. Перед Витте, явившимся к нему накануне совещания, «чтобы разнюхать, как все обстоит», Мещерский сначала делал вид, что ничего не знает о предстоящем совещании, но в конце концов показал письмо царя: «Милый друг, помоги мне». Что касается самого Витте, то его царь не хотел приглашать как «франк-масона», который «ничего определенного не скажет». Мирский уговорил царя согласиться, понимая, что

Витте будет действовать исключительно в собственных интересах, но надеясь, что осуществление намеченных преобразований окажется для него на этом пути неизбежным. (128)

Кроме К. П. Победоносцева и С. Ю. Витте, министров П. Д. Мирского, В. Н. Коковцова, Н. В. Муравьева, А. С. Ермолова, М. И. Хилкова, В. Н. Ламздорфа, Ф. А. Авелана, В. В. Сахарова, государственного контролера П. Л. Лобко, председателей департаментов Государственного совета Д. М. Сольского и Э. В. Фриша, были приглашены управляющие императорскими канцеляриями А. А. Будберг и А. С. Танеев, генерал-адъютанты И. И. Воронцов-Дашков и О. Б. Рихтер, дворцовый комендант П. П. Гессе.

Сведения о ходе совещания, которые содержатся в имеющихся в нашем распоряжении источниках, не во всем совпадают между собой. Витте, единственный, насколько нам известно, участник совещания, оставивший о нем свой рассказ, ввиду своей роли на нем намеренно исказил происходившее. (129) Однако и версия Мирского, дошедшая до нас в записях, сделанных с его слов по горячим следам (Святополк-Мирская) или вскоре после совещания (Шипов), а также изложенная по воспоминаниям об его рассказах (Лопухин, Крыжановский), звучит неодинаково. Хотя наши источники расходятся даже относительно дат совещания, представляется все же возможным установить те сведения, которые обладают наибольшей достоверностью. Совещание открылось 2 декабря и продолжалось весь день с перерывом. (130) Кроме перечисленных, присутствовал вел. кн. Михаил Александрович. Судя по воспоминаниям Витте, царь «ввиду того революционного направления, которое с каждым днем все более и более усиливается в России», предложил «обсудить, какие меры надлежит принять в смысле удовлетворения желаний умеренного и благоразумного общества, причем сперва был поставлен вопрос: нужно ли идти навстречу этому обществу или надо продолжать прежнюю реакционную политику Плеве, которая привела к последовательному убиению двух министров внутренних дел — Сипягина и Плеве». Витте, по его словам, выступив первым, заявил, что «прежняя политика реакции» приведет «к гибели», и тем самым поддержанный другими направил царя на путь реформ, хотя и предупреждал его при этом, что участие выборных в законодательстве означает в конечном счете переход к конституции. Николаю «благоугодно было» поручить составление указа именно Витте как председателю Комитета министров, и дело оказалось в его руках. (131)

Однако более обстоятельны и достоверны сведения, исходившие от Мирского, согласно которым совещание собиралось трижды, а не однажды, как у Витте. (132) Большинство участников совещания сразу же после его открытия резко обрушились на все реформаторские требования, от кого бы они ни исходили. «Благонамеренных» земцев, участников банкетов, всех «тех, которые говорят о конституции», революционеров — «нарушителей порядка» предлагалось «строго преследовать». «Как же преследовать, значит, опять прибегать к административным высылкам, которые только что раскритиковали», — вопрошал Мирский. Нового способа преследований ему указать никто не мог, и он согласился с опубликованием правительственного сообщения, которое запугивало бы все слои населения. Мирский

надеялся таким образом дать «некоторое удовлетворение представителям реакции», а в обществе парализовать недовольство от сообщения одновременным объявлением о призыве выборных к законодательству.

Но тут-то он и потерпел фиаско. Когда речь зашла о представительстве, не только Победоносцев именем Бога запретил царю ограничивать самодержавие, но и Коковцов и Витте заявили, что представительство и самодержавие несовместимы (в одном из рассказов Мирский заявил, что Витте «вилял»). Царь заговорил о том, «что власть должна быть тверда». (133) Сольский, Фриш, Ермолов, Гессе, Рихтер не видели в представительстве опасности для самодержавия и соглашались с Мирским, что его можно ввести, «не впадая в конституцию». Причем Фриш и Сольский считали возможным составить из выборных особый совет, названный ими первой инстанцией, очевидно, во избежание слов «нижняя палата». Сольский даже предлагал избрание представителей населением, а не губернскими земскими собраниями и городскими думами, как предусматривалось проектом Мирского. Царь согласился было с созданием особого представительного учреждения с тем, однако, чтобы в его состав вошли представители земств и городов. Наиболее определенного результата на этом первом заседании удалось добиться Витте. Он предложил, чтобы составление текста указа обо всех намечаемых преобразованиях было поручено барону Э. Ю. Нольде как управляющему делами Комитета министров. Царь «сказал ни то ни се», а Витте истолковал это как поручение Комитету министров разработать осуществление указа. Мирский лишь выпросил право на представление своего проекта. Некоторым участникам совещания казалось, что основная идея Мирского получила «формальное признание» и он одержал хотя и «бледный», но успех. (134) Но сам он расценивал первое заседание как «полную победу бюрократии». «Дело провалилось, и не остается ничего более, как приступить к постройке новых тюрем и вообще усилить репрессию», — заявил Мирский Крыжановскому. Из его рассказа «было ясно, что Витте его просто затоптал и отшиб от дела». (135) Но 5-го у Мирского появился «луч надежды»: Витте привез ему свой проект указа. Мирский нашел его «более расплывчатым», чем свой проект. У Витте был и пункт об участии выборных в Государственном совете, составленный так, что его можно было «растолковать по желанию в смысле конституции или так, что ничего не хотят изменить». Но все-таки, решил Мирский, это лучше, чем ничего. Назавтра, 6-го, когда все члены совещания опять собрались в Царском Селе и раскололись все из-за того же пункта об участии выборных в Государственном совете, Витте как будто даже спасал злополучный пункт. Он обратился к царю и, когда тот заявил: «Если вышло разногласие, то лучше не писать», — возразил, что это невозможно. На среду, 8 декабря, было назначено новое совещание. «Еще это хорошо, что Витте не дал государю увильнуть», — заметил Мирский. (136) Тем не менее, отражая общее впечатление, Бобринский отметил в дневнике, что совещание кончилось «с репрессивным оттенком». (137)

5 и 6 декабря в Москве произошли студенческие выступления, вызванные протестом против поведения проф. В. И. Герье, покинувшего

заседание городской думы в знак несогласия с принятыми ею 30 ноября требованиями. На площади перед генерал-губернаторским домом разыгралась схватка между студентами и полицией. Положение было весьма напряженным, и когда в воскресенье, 5-го, П. Трубецкой сообщил из Петербурга в Москву по телефону, что 6-го ожидается «реакционный адрес» (имелось в виду правительственное сообщение с предостережением против всяких выступлений, вопрос о котором был решен 2-го), то московский губернатор Кристи возмутился в семейном кругу: «В какое положение нас (администрацию) ставят». (138) 6-го вечером Мирский получил от царя адрес черниговского земства, содержавший очень скромные пожелания, с резкой царской резолюцией, которую приказано было опубликовать. (139) Она гласила: «Нахожу поступок председателя черниговского губернского земского собрания дерзким и бестактным. Заниматься вопросами государственного управления не дело земских собраний, круг деятельности и прав которых ясно очерчен законами». Резолюцию сравнивали с знаменитой фразой царя о «бессмысленных мечтаниях», произнесенной в начале царствования. Мирский ждал от этого «очень дурного влияния для совещания», тем более что Николай уже успел сказать Муравьеву: «Все шло прекрасно и только за три месяца стали волноваться» (о «реакционной политике последних лет» уже не было речи).

К третьему заседанию, состоявшемуся 8 декабря, (140) Витте, державший дело в своих руках, 6-го разослал проект указа Комитету министров, в котором пункт о представительстве, получивший третий номер, был изложен в двух редакциях. Первая, отмеченная в проекте как предложенная Витте, гласила: «Установить способы привлечения местных учреждений [и их представителей ] к участию в первоначальной разработке законодательных предначертаний наших». Вторая редакция, исправленная Сольским, выглядела следующим образом: «Установить способы привлечения выборных представителей населения к участию в первоначальной разработке законодательных предначертаний наших до внесения их в Государственный совет». (141)

Как видим, виттевская редакция совершенно оправдывала характеристику Мирского: участие в деятельности Государственного совета выделенных местными учреждениями представителей действительно мало что изменило бы, а если бы они этими учреждениями избирались, дело выглядело бы иначе. Сольский же не только настоял на своем предложении о создании особого выборного представительства со статусом нижней палаты, с чем Николай II на первом заседании согласился, но и позволил себе как бы возразить царю, хотевшему вместо выборного органа ограничиться собранием выделенных представителей земств и городов. Можно предположить, что Сольский проявил большую настойчивость, во всяком случае Витте своей рукой внес его правку (против которой Сольским было написано: «Мои исправления») в сохранившийся в бумагах Нольде экземпляр проекта, пометив на полях: «Важно». (142)

Витте, вероятно, не без удовольствия внес правку Сольского, он был не прочь радикализировать злополучный пункт о представительстве, чтобы пугнуть этим царя.

В заседании 8-го участвовали кроме присутствовавших раньше вел. князья Владимир, Алексей, Михаил и Сергей Александровичи (Александр Михайлович участвовал и в первом заседании, очевидно, как главноуправляющий торговым мореплаванием). Сергей Александрович и Муравьев заявили, что действующие основные законы не дают царю право изменять государственный строй. В том же духе высказывались Коковцов и Витте, они были «за назначенных сведущих людей» (напомним, что и Николай более всего хотел «назначать хороших людей»), против представительства, потому что оно, по словам Витте, «должно перейти в конституцию». «Представители и самодержавие несовместимы», — твердил он. Спор разгорелся вокруг представительства, остальные пункты будущего указа сомнений как будто не вызывали. За введение выборных в Государственный совет были Мирский, Ермолов и Фриш. Сольский, поддержанный некоторыми из участников совещания, по-прежнему высказывался за создание из выборных особого учреждения, которое занималось бы обсуждением законов до Государственного совета. Когда Владимир Александрович поддержал Сольского, на эту точку зрения стал и царь. Третий пункт звучал теперь так: «Установить способы привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Государственным советом». «Выборные представители населения», вписанные было Сольским и вслед за ним Витте, больше в нем не фигурировали. Кроме того, из пункта о судах, предусматривавшего их «необходимую самостоятельность», были вычеркнуты следовавшие затем слова: «и независимость от административных властей». (144) Мирскому удалось настоять на том, чтобы указ был не Комитету министров, а Сенату, хотя разработка всех предусмотренных им мер должна была проводиться Комитетом министров. (145) По-видимому, у присутствовавших создалось впечатление чуть ли не полного торжества реформаторского начала, сообщенное ими в петербургских сферах. «На этом совещании, — записал 8-го Бобринский, — решена полуконституция, созыв представителей страны, участие выборных в Государственном совете и целый цикл либеральных реформ. Государь был восторжен; вел. кн. Сергей дружил с Мирским; Витте, Победоносцев, Воронцов — все это слилось в один общий голос. Словом, историческая минута, и о всем этом будет манифест в субботу 11-го!».

Когда виттевский проект указа был готов и одобрен совещанием, Витте получил письмо с решительным протестом против него от упоминавшегося уже А. Д. Оболенского, взятого Витте в товарищи министра финансов незадолго до своей отставки. Это был настоящий крик души. Оболенский считал, что от виттевского проекта «можно ожидать лишь больших несчастий для государя и России», так как нужны не обещания и предложения об обсуждении реформ, а немедленные меры — установление законности, восстановление прав Сената, обязательность проведения всего предлагаемого министрами на усмотрение царя через Государственный совет, который должен быть обновлен путем введения в него не сведущих людей, а выборных. (147)

Оболенский отвергал сокровенный замысел Витте — взять подготовку реформ в свои руки путем передачи ее в Комитет министров.

«Во-первых, думать некогда, а во-вторых, в составе Комитета министров и думать некому», — писал Оболенский. Мало того. Он обвинил Витте в том, что тот своей «недоброй памяти запиской о несовместимости самодержавия с земством» дал «идейное основание», с одной стороны, «реакционной политике», а с другой — конституционалистам, которые со ссылкой на авторитет Витте утверждали: «Вот это что за штука самодержавие — оно и с земством несовместимо!».

Оболенский ссылался при этом на свое письмо Витте 14 октября 1899 г. Он был тогда товарищем министра внутренних дел Горемыкина, против записки которого по земскому вопросу, как известно, выступал в своей записке Витте. В этом письме Оболенский возражал против усмотренного им в виттевской записке тезиса о несовместимости самодержавия с самоуправлением. Признавая, что все государства Европы перешли к самоуправлению, и в некоторых из них принятию конституции предшествовало развитие учреждений самоуправления, Оболенский отказывался считать, «что именно эти учреждения самоуправления подточили абсолютную власть». Он уличал Витте в непоследовательности, поскольку тот находил совместимой с самодержавием любую форму личной и общественной самодеятельности, кроме самоуправления. В противовес этому Оболенский утверждал, что самодержавие — специфически русская государственная форма, для которой «местное самоуправление не только не опасно, но прямо необходимо» как противовес чиновничеству. (148)

Теперь Оболенский требовал, чтобы самодержавие нашло «корректив против бюрократического абсолютизма» в земском представительстве, и бил тревогу. «Вы думаете, быть может, — писал он Витте, — что Вам удастся чего-либо достигнуть силой? Мечты! К несчастию для нас, современников, и, вероятно, для наших детей, но, быть может, к счастью для будущего России — Вы ее в Испанию не превратите. Филипп II и католичество съели Испанию, наши бюрократические бредни Россию не раздавят, но, конечно, вызовут нечто такое, от чего нам тяжко придется». Он предостерегал против «близорукого взгляда», по которому «общественное движение чуждо народу».

«Плотину прорвало, потока Вы не остановите, — угрожал Оболенский, но в русло его направить можно и должно». Сделать это он предлагал с помощью того проекта указа, который составил министр внутренних дел, противопоставляя его виттевскому. «Но Мирский не деятель без поддержки и опоры, — продолжал Оболенский. — Вы можете и должны ему ее дать! Вы можете спасти государя и Россию. Мирский в сторону государя — может если не все, то очень многое, но в спорах и практическом проведении своей мысли в заседаниях — он не в силах. Нужды нет, что в совещании сказали одно, а выйдет другое. Было совещание не брать Порт-Артура, а его взяли. Было решение Государственного совета, а Д. А. Толстой продиктовал императору Александру III такую резолюцию, которая повергнула в лужу все законодательство России на двадцать лет, да и теперь мы не можем от этого отделаться. Отчего же для дурного и вредного пути находятся, отчего же для явного блага, для правды и света путей нет? Но я уверен, что они есть, и, конечно, Вы если будете заодно с Мирским, их найдете. О правительственном сообщении я слышал,

что оно имеет в виду не только уличные беспорядки, но и земские и городские заявления. Если это так, то, конечно, не о чем больше рассуждать, а лучше прямо готовиться ко всему худшему». «На Вас надежда!» — так кончил Оболенский свое опоздавшее письмо. (149) Между тем он был совершенно прав, видя в виттевской записке 1899 г. причину упорства царя. «Мирский мне говорил, что государь против земства, ибо у него засела в голове записка Витте против земства», — записал Суворин 9 декабря. Витте же рассказал Суворину, что был против опубликования царской резолюции на черниговском адресе, но считал необходимым, чтобы черниговский предводитель дворянства был лишен камер-юнкерства, говорил, что Мирский должен подать в отставку. Общее политическое положение он считал безвыходным, заявив об этом одному из великих князей, пришедшему к нему за советом. «То, что в субботу будет опубликовано, удовлетворило бы публику 3 месяца тому назад, а теперь нет», — сказал он. (150) Намерения Витте понимали многие, а А. В. Богданович добавляла, что он «крепко захватит власть в руки». (151)

Для Мирского, представившего свой проект указа и ждавшего царской подписи, предзнаменования были неблагоприятны. 9-го в ответ на жалобу Мирского на недостаток сил для обязанностей министра («Вы видели, ведь я с Витте и Коковцовым бороться не могу, они меня всегда переговорят») царь не без юмора заметил: «Да, мы все в том же положении, где же нам с Витте или Победоносцевым спорить».

11-го Мария Федоровна заявила Мирскому, что все в указе ей нравится, кроме пункта о выборных, которым она очень встревожена. Витте, заранее знавший, что вдовствующая императрица скажет Мирскому «неприятности», оповестил его, что он вызван к царю к 6 часам вечера. Сергей Александрович сказал Мирскому о своем уходе с поста московского генерал-губернатора, а Трепов — с поста московского обер-полицмейстера, причем Трепов добавил: «Да ведь и ты недолго останешься». Наконец, вечером Витте сообщил, что Николай II вычеркнул пункт о представительстве. На следующий день, 12-го, Витте изложил Мирскому свою версию происшедшего, в целом соответствовавшую следам царской правки представленного 9 декабря проекта указа, в первую фразу которого были вставлены слова: «при непременном сохранении незыблемости основных законов империи». В присутствии Сергея Александровича царь заявил, что его смущает пункт о выборных. Витте предложил, чтобы их рассмотрению подлежали лишь те вопросы, которые укажет царь. Рукой царя слово «наших» в фразе об участии выбранных общественными учреждениями представителей в «разработке законодательных предначертаний наших» было заменено словами: «по делам, нами указываемым». (153) Но Николая II продолжали смущать слова: «общественные учреждения», и «потом», добавил он, по рассказу Витте, «лучше не выборные, а по назначению». Тут Витте предложил вовсе исключить пункт о представительстве. «Да, это самое лучшее будет», — сказал царь и при одобрении Сергея Александровича зачеркнул пункт целиком. (154) В воспоминаниях Витте представил себя объективным экспертом либерального толка. Заявив царю, что он как составитель проекта указа считает введение представительства своевременным, он тут же предупредил его, что это — первый шаг к «представительному

образу правления», т. е. к конституции. Если царь готов со временем на это пойти, тогда пункт о представительстве должен остаться, если же нет — его следует вычеркнуть. Царь благодарил Витте, заявив, что на «представительный образ правления» никогда не согласится. (155)

Не исключено, что судьба п. 3 была решена еще 9-го, когда виттевский проект указа был готов к подписанию (в тот день встречались царь, вдовствующая императрица и Сергей Александрович). А Мирского, все ждавшего решения судьбы своего собственного проекта указа, на всякий случай водили за нос почти до самого подписания виттевского проекта. Александр Михайлович и Михаил Александрович, узнав, что п. 3 вычеркнут, успели съездить к царю, чтобы просить о восстановлении, но успеха не добились. Указ был подписан 12 декабря, а на следующий день, согласившись на отставку Мирского через месяц, царь предложил ему пост наместника Кавказа («Ведь это не понижение... Так хорошо, и конвой есть»), а о Витте продолжал твердить, что тот масон. (156)

Идея представительства была так ненавистна самодержавию, что царь при готовности пойти на другие уступки восстал против нее всем своим существом. И ни либерально-земской общественности, ни Мирскому было не сдвинуть его с этой позиции, пока устои самодержавия не подмыла революционная буря. Страх перед революцией, который пытались внушить царю Мирский и «благонамеренные» оппозиционеры, чтобы заставить его принять свою программу, отнюдь не был ему чужд. Но он не мог не видеть пропасти между либералами и революционным движением, от которого они отмежевывались решительно и неустанно, и подозревал, что уступками либеральным верхам не предотвратить революционной опасности снизу. Однако господствовала в его представлениях убежденность в полном равнодушии народных масс к либерально-буржуазным нововведениям, в преданности народа «царю-батюшке», рассматривавшейся как своего рода религиозное чувство. Вероятно, этому способствовало, в частности, широкое распространение неославянофильской идеологии, основанной на том, что преданность народа самодержавию абсолютна, но бюрократия их разъединяет.

Безопасность режима требовала неприкосновенности его основ, считал царь вместе с реакционными идеологами различного толка. И, ссылаясь на это, он как бы возвращал сторонникам реформ их угрозы. Поскольку страх перед революцией был присущ им не меньше, чем ему, он давал понять, что она им-то в первую очередь и угрожает. Именно такой взгляд царя и послужил, вероятно, причиной того, что он оставил без внимания представленную 8 декабря записку Лопухина, с помощью которой Лопухин и Мирский пытались нарисовать перед ним «простую, может быть, даже грубую, доступную уровню его развития» картину «государственной опасности» и доказать необходимость предупреждения революции путем законодательных реформ. (157)

В день завершения работы совещания Николай заявил П. Трубецкому, что он «душой переболел» над вопросом о конституции и пришел к выводу, что «одно самодержавие может спасти Россию». «Мужик конституции не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки,

а тогда — я вас поздравляю, господа!» — пригрозил Николай. Он обещал на днях высказать свой взгляд на положение дел и вместе с тем удовлетворить некоторые требования либеральной оппозиции. (158)

14 декабря царский указ появился в печати. В нем в общей форме упоминалось о разрабатываемых мерах по «устроению крестьянской жизни» и изменению крестьянского законодательства. В указе содержались обещания расширить права земских и городских учреждений в области местного благоустройства, ввести государственное страхование рабочих, сократить применение положений об исключительной охране, устранить некоторые стеснения печати, ввести начала религиозной терпимости, обеспечить «самостоятельность» судов и равенство перед ними лиц различных состояний. Обещанное «охранение полной силы закона» было подано как опора престола, «важнейшая в самодержавном государстве». Отсутствие упоминания о представительстве усугублялось указанием на «непременное сохранение незыблемости основных законов империи». По оценке Ленина, указ представлял собой «прямую пощечину либералам». (159) Он сопровождался одновременно опубликованным правительственным сообщением, объявлявшим самую мысль о представительстве «чуждой русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя», и угрожавшим репрессиями за обсуждение на различных собраниях вопросов о каких бы то ни было реформах.

История составления его текста не была такой драматичной, как только что рассмотренная текстологическая история указа, однако она заслуживает внимания, поскольку сообщение это, хотя и было вскоре забыто, перечеркнутое «Кровавым воскресеньем», тем не менее открыло длинный ряд увещевательных и угрожающих правительственных документов, обращенных к населению в годы первой российской революции. Если доклад Святополк-Мирского выражал сокровенный взгляд на причины и ход назревания революции, то сообщение представляло собой их официальную трактовку для публики. Первоначальный проект сообщения, препровожденный при письме Мирского, должен был рассматриваться в Комитете министров 7 декабря и был окончательно утвержден на том же совещании 8 декабря, на котором в третий раз рассматривался указ. (160) Первоначальный проект, в частности, гласил, что, обсуждая решения ноябрьского земского съезда в печати и на заседаниях городских дум и земских собраний, «лица, стремящиеся внести в общественную и государственную жизнь смуту... дерзнули открыто призывать к изменению существующего в государстве образа правления, воздействуя преимущественно на восприимчивую среду молодежи».

В измененном проекте исчезла фраза о «существующем в России подпольном противоправительственном движении», зато в него было внесено требование к печати способствовать «успокоению». Затем текст правил Победоносцев (правка других сановников несущественна, экземпляр Витте без правки). Он зачеркнул появившиеся в измененном проекте вставку о том, что молодежь выражала «сочувствие противоправительственным целям», а также слова «целыми скопищами». Стараясь смягчить серьезность оценки ситуации и не ставить земцев в совсем уж неловкое положение, он снял открытый упрек в том, что они создают правительству затруднения в борьбе с

революционным движением. Но зато он вычеркнул и слова о намерении правительства оказывать доверие законным начинаниям, превратив сообщение в чистую угрозу без обещания терпимости по отношению к либералам.

14 декабря Бобринский записал в дневнике: «Сегодня в Правительственном вестнике два документа: жидкий, вычурный, старательный указ Сенату и короткое энергическое правительственное сообщение. Первое на тему реформ. Второе: „quos ego" («Я вас»). Все реформы поручены Комитету министров, иначе — его председателю Витте, которого в городе уже называют „Serge Premier"». (161)

Сейчас же после опубликования указа, еще до появления сообщения, публика заполнила здание городской думы в Москве, и заседание ее не состоялось. Накануне, 13-го, губернское земское собрание вопреки позиции своего председателя П. Н. Трубецкого приняло адрес в пользу участия выборных в представительстве с традиционной фразой против «существующего бюрократического строя, разобщающего верховную власть с народом». Трубецкой как бы оправдывался в специальном письме Мирскому, объясняя все же, что предотвратить революцию можно лишь «путем царского доверия» к земским и дворянским организациям.

Когда же содержание указа и сообщения было осознано, то отсутствие пункта о представительстве явилось предметом возмущения в либеральных кругах, довольно громкого ввиду банкетной кампании. Тем не менее даже радикальные представители либерализма стали искать пути для примирения со сложившейся политической ситуацией. С. Н. Трубецкой радовался («слава Богу») тому, что представительство в указе не упомянуто («а то хотели было припустить несколько выборных от городов, от земства и дворянства в Государственный совет»), гадал, сообщению или указу следует придавать решающее значение, что — «всурьез», а что — «нарочно». В дарованных уступках он усматривал надежду на торжество либеральной программы в будущем. (162) Маклаков, отражая мнение наиболее влиятельных и «благонамеренных» представителей либерализма, ретроспективно оценивал указ как состоявшееся торжество либеральных идей и завершение реформ 60-х гг. Однако правительственное сообщение он считал «изумительным по бестактности и ненужности». (163)

В Петербургском губернском земском собрании 18 декабря состоялось частное совещание гласных без публики и газетных корреспондентов, на котором «обсуждался вопрос: что делать, говорить ли или молчать?». К. К. Арсеньев и Бобринский предлагали возбудить ходатайство о привлечении земских представителей к разработке вопроса о расширении деятельности земств, однако совещание никакого решения не приняло. (164)

Роль Витте, добившегося исключения пункта о представительстве, не была секретом для либералов, но оценивалась ими двойственно. Хоть он и совершил этим, по мнению либералов, предательство, они считали, что оно «только поддаст воды на мельницу», и рассчитывали, что Витте в интересах своей карьеры сыграет им на руку. В правительственном сообщении С. Трубецкой усматривал со стороны Витте сознательную провокацию, «брандер, опасный для порядка, для власти». Да и надежды на указ связывал с тем, что исполнять его будет Витте,

«жулик, правда, но умный и безмерно честолюбивый, не останавливающийся ни перед чем». (165) «Освобождение» утверждало, что Витте лишь «притворялся сторонником самодержавия, чтобы вернуть себе власть», что он и пункт о представительстве исключил для того, чтобы активизировать оппозицию, а затем «сорвать зрелый плод власти». (166) Г В. О. Ключевский в день появления указа назвал его «указом Витте быть Симеоном Бекбулатовичем». Витте и сам видел себя в такой роли и спешил завоевать доверие к себе как со стороны самодержавия, так и со стороны оппозиционных кругов. Зарекомендовав себя перед царем спасителем самодержавного принципа, он сейчас же обратился в сторону либералов, приняв роль министра-преобразователя. Когда П. Трубецкой, услышавший от Муравьева умиленно восторженный отзыв о не опубликованном еще указе, попросил Витте высказать свое мнение, тот «пустил воздух сквозь зубы» и заявил: «В прошлом году цена была бы миллион, а теперь — рубль». (167) Перед Гессеном в день опубликования указа и сообщения Витте разыграл маленький спектакль. Вопрос, куда девался пункт о представительстве, несколько смутил его, но он стал доказывать, что «сущность же не в нем, а в тех коренных реформах, которые фактически преобразуют весь государственный строй». «Для того же вы и домогались народного представительства, чтобы реформы провести», — заяви он. А когда Гессен предположил, что обещанные в указе меры не будут осуществлены, Витте с ненавистью в глазах, стукнув кулаком по столу, в нарочитом гневе заявил: «Ну уже нет-с, извините-с. Я теперь им (!) так законопачу, что уж назад не придется вытащить». Но вопрос, что же означают тогда угрозы в правительственном сообщении, опять смутил Витте. Сначала он дал понять что к сообщению не причастен, но вдруг воскликнул: «Да ведь теперь таких сборищ больше и не нужно». (168)

Витте и в мемуарах пытался создать впечатление, будто он «употреблял все усилия», чтобы осуществить указ «возможно полнее и спешно», но «по обыкновению» «интриги» и «недоверие» царя «ко всем реформам, намеченным указом», испортили дело. (169)

Разумеется, идея сохранения неограниченного самодержавия продолжала существовать, хотя принц П. А. Ольденбургский, вел. князья Михаил Александрович и Александр Михайлович, Сольский и несколько членов Комитета министров заявляли себя сторонниками реформ. Витте между тем стремился использовать громко звучавшее «дело государственных преобразований» для усиления своего влияния. Он стал делать это вместе с Коковцовым на заседании Комитета министров уже в день опубликования указа, и государственный секретарь Икскуль съязвил насчет наступающего «правления двух Сергеев», имея в виду Витте и Сергея Александровича.

В этом заседании Витте постарался всемерно расширить ту роль, которая была его стараниями отведена в указе Комитету министров. Комитет объявил своей задачей не только обсуждение всех пунктов указа, каждого в отдельности, но и определение порядка рассмотрения возникающих вопросов. При этом он относил к своим правам и поручения министрам, и образование особых вневедомственных совещаний. И то и другое предполагалось делать без царских разрешений.

Правда, председателей совещаний должен был назначать царь. Царское разрешение требовалось и для передачи некоторых вопросов для предварительного обсуждения на местах. (171) Комитет объявлял своей обязанностью «установить направление предстоящих работ», беря на себя рассмотрение и тех вопросов, которые могли решаться лишь в законодательном порядке. В журнале заседания доказывалось, что это не стеснит прав Государственного совета и приведет к установлению единства взглядов руководителей ведомств. Таким образом, налицо была попытка приступить к созданию из Комитета министров «объединенного правительства», которая с необходимостью предполагала и рост влияния председателя Комитета. Если идея «объединенного! правительства» традиционно рассматривалась как ставящая под вопрос абсолютный характер самодержавной царской власти, то появление специальной фигуры председательствующего в таком учреждении придавало ему видимость правительственного кабинета европейского образца и представлялось соответствующим несамодержавной, а представительной форме правления. При всей своей порочности в чисто деловом отношении система всеподданнейших докладов, при которой царь решал дело с глазу на глаз с тем или иным министром, а остальные были в сущности лишены возможности высказать свое мнение, либо даже оставались неосведомленными, с наибольшей эффективностью обеспечивала самодержавную прерогативу, исключая объединенное противостояние министров воле или мнению царя. С другой стороны, эта система открывала министрам привлекательный путь проведения дел в обход руководителей других заинтересованных ведомств.

Комитет министров и исполнение указа 12 декабря

В одном из первых после указа 12 декабря заседаний Комитета министров на это обратил внимание Победоносцев, речь шла там о необходимости соблюдения прав Государственного совета, но самый характер деятельности Комитета министров во второй половине декабря и ее интенсивность означали, что Комитет сделал шаг в направлении к «объединенному министерству». Порядок рассмотрения" пунктов царского указа был определен Витте с учетом их политического звучания. Деятельности Комитета была придана максимальная публичность путем систематического «возможно широкого оглашения в печати» его журналов.

Сначала был подвергнут обсуждению первый пункт указа об «охранении полной силы закона». Хотя обсуждению этого вопроса, несомненно, придавался характер демонстративного стремления к установлению если не правовых начал, то хотя бы известной юридической правильности, вероятно, не меньшую роль сыграла и упоминавшаяся уже нами трактовка закона в указе как «важнейшей в самодержавном государстве опоры престола». Таким образом, и для удовлетворения буржуазной публики, и для демонстрации верноподданнической лояльности выгодно было начать именно с п. 1.

Витте предложил обсудить два вопроса: 1) не следует ли ходатайствовать перед царем, чтобы он подтвердил недопустимость для министров добиваться царских повелений по законодательным делам всеподданнейшими докладами помимо Государственного совета, как и внесения таких дел в Комитет министров, 2) вопрос о преобразовании административной юстиции в духе судебной реформы 60-х гг.,

относившейся лишь к гражданской и уголовной юстиции, для чего требовались «коренной пересмотр» статуса Сената с «возвращением подобающего ему значения „хранителя законов"». Витте предлагал также допустить применение общих правил уголовного преследования к чиновникам с отменой увольнения их без объяснения причин.172

Вопрос «о недопущении отступлений в порядке издания законов» оказался довольно запутанным. С одной стороны, Основные законы (ст. 47 и 50) требовали рассмотрения законопроектов в Государственном совете с последующим их утверждением царем, с другой стороны, вследствие «некоторой взаимной несогласованности» статей Основных законов ст. 53 признавала силу закона за утвержденными царем всеподданнейшими докладами министров. Предложенная Комитетом отмена законодательной функции всеподданнейших докладов так или иначе означала расширение компетенции Комитета министров, за которым было право в исключительных случаях рассматривать по царскому повелению законодательные вопросы и представлять на подписание царю проекты именных указов, обладавших, так же как и утвержденные царем мнения Государственного совета, силой закона. «Отрицательное отношение к настроению Комитета» проявил Победоносцев. (174) Отмеченное им «слишком широкое пользование со стороны министров всеподданнейшими докладами» он считал произволом и трактовал как «отклонение» от закона, менять же его, по-видимому, не хотел. (175)

Затем рассматривался вопрос о преобразовании Сената как высшего органа, осуществляющего надзор над законностью. Для восстановления «законоохранительного» значения Сената, потерянного со времени его основания при Петре I, (176) Витте предложил обеспечить его самостоятельность и независимость решений от министра юстиции и других министров, расширить круг распоряжений органов управления, подлежащих обжалованию в Сенат, предоставить ему право обращения к царю по административным делам, требующим царского разрешения, и несколько расширить принадлежащее Сенату право законодательного почина. Министр юстиции Муравьев, председатель Департамента законов Государственного совета Фриш поставили поднимавшийся уже в печати вопрос об отказе от соединения в одном лице обязанностей министра юстиции и генерал-прокурора Сената. Учреждение особой должности генерал-прокурора Сената, указывалось при этом, подняло бы значение Сената в целом, а существовавшая система соединения должностей рассматривалась как «тягостная» для остальных министров и означавшая «как бы их подчинение мнению министра юстиции». (Покидавший свой пост Муравьев не был заинтересован в сохранении пределов власти министра юстиции). Таким образом, министры как бы вознаграждались за попытку лишения законодательной силы всеподданнейших докладов. Г Возник вопрос и о создании подчиняющейся Сенату системы административной юстиции с «устройством местных административных судов, призванных отменять незаконные распоряжения низших властей». Здесь следует отметить, что Лопухин в поданной в Комитет министров 28 декабря записке заявлял, что административная высылка получила столь широкое распространение, что высланных под негласный надзор полиции даже не регистрируют.

«Озлобляя население, — писал он, — административная ссылка разбрасывала революционное движение по лицу земли русской, и в настоящее время уже известны случаи имевшей успех противоправительственной пропаганды в Якутской области и Киргизское степи». (177)

Комитет министров имел в виду организацию судебно-административных инстанций, смешанных по составу и функционирующих в форме судебного разбирательства, типа существовавших губернских присутствий по податным, земским и городским делам.

Выработку нового учреждения Сената Комитет министров предлагал поручить особому совещанию, но на «главных основаниях», уже установленных самим Комитетом. (178)

Первый пункт указа предусматривал обеспечение юридической ответственности должностных лиц за допущенный ими произвол и облегчение потерпевшим «способов достижения правосудия». Речь шла об одном из самых животрепещущих вопросов российской политической действительности. Беспомощное и бесправное положение обывателя перед лицом всесилия и всевластия чиновничества, крупного и мелкого, было, как известно, постоянной темой либеральной публицистики. Присутствовала она и в построениях идеологов консервативно-охранительного направления, обличавших чиновничество как разъединяющее царя с народом. Чиновничий произвол рассматривался при этом как зло, которое может быть — с большим или меньшим трудом — искоренено. На деле он был органически присущ самодержавному строю. Злоупотребление властью со стороны чиновников оказывалось производным неограниченности царской власти.

Гарантия безнаказанности произвола (относительной, разумеется) была облечена в юридическую форму, носила название «административной гарантии» и заключалась в том, что для привлечения должностного лица к уголовной ответственности необходимо было разрешение его начальства. Прокурорский надзор был в сущности устранен от возбуждения уголовного преследования против служащих. «Невзирая на попытки в практике Правительствующего сената, в интересах общественных, ввести некоторые смягчения в это положение, опыт последних десятилетий свидетельствует о трудности для частных лиц возбудить и довести до конца уголовное преследование против должностных лиц; сравнительно немногие дела доходят до судебного разбирательства, и притом они в большей части случаев касаются второстепенных и низших служащих. Крайняя медлительность производства ведет к запоздалости приговоров; дела доходят до суда столь выцветшими, что суду не легко отыскать в них жизненную правду», — такое признание содержалось в журнале Комитета министров. (179) Но «пойти так далеко», по выражению министра юстиции, чтобы отменить «административную гарантию», Комитет министров не решался, боясь этим «серьезно стеснить уверенное выполнение» чиновничеством своих обязанностей и исходя из того, что осуществление власти само по себе вызывает «неудовольствие». Комитет ограничился поддержкой тех предложений, которые содержались в ранее выработанном комиссией для пересмотра законоположений по судебной части проекте новой редакции Устава уголовного

судопроизводства и сводились к незначительному расширению прав потерпевших и прокурорского надзора при уголовном преследовании должностных лиц. Предложения эти встретили со стороны ведомств возражения и уже подверглись изменениям. Теперь Комитет счел нужным их поддержать, считая, что «каждое служебное преступление» «подрывает доверие к правительственной власти и роняет ее в общественном мнении», а выгораживание начальством должностных лиц «может вызывать в населении представление о бессилии закона и безнаказанности его нарушителей» и вообще «постоянные недоумения». (180) Впрочем, дело было не только в юридических способах попустительства произволу начальства, а во всем строе жизни. Ни юридическими мерами, ни «поднятием нравственного сознания служебного долга в чиновничестве наряду с улучшением материального его положения», на что рассчитывал Комитет министров, нельзя было положить конец беззаконию в практике государственного управления. Злоупотребление властью не так уж далеко отстояло от других считавшихся вполне законными форм е.е употребления. Понимание этого было довольно широко распространено в обывательской массе и весьма своеобразно проявлялось в нежелании обращаться к помощи правосудия даже в тех случаях, когда закон давал такую возможность. Так обстояло, в частности, дело с существовавшим правом иска об убытках, причиненных незаконными действиями и распоряжениями должностных лиц. Поскольку должностные преступления чаще всего именно такой характер и носили, Комитет министров видел в гражданской ответственности служащих «едва ли даже не более надежное средство обеспечения законности управления, чем самые суровые уголовные кары». Но несмотря на то что порядок предъявления таких исков был, по словам министра юстиции, «сравнительно прост» и «доступен для каждого», он должен был признать, что «число исков, предъявляемых к администрации, было и осталось невелико». (181) Он объяснял это «непривычкой населения к подобного рода искам», но «непривычка» эта отражала тот несомненный факт, что, хотя возбуждение судебного дела против представителя власти и было разрешено законом, оно представлялось еще более опасным, чем жалоба на него по начальству. С другой стороны, и чиновники сплошь и рядом оказывались жертвами произвола, и Комитет министров ставил вопрос об «ограждении их самих от ничем не стесненного усмотрения начальства». Констатировав положение вещей в этих областях, Комитет никаких решений в сущности не принял.

Уже 24 декабря в день второго заседания по п. 1 (о законности) был рассмотрен и п. 4 указа — о введении государственного страхования рабочих, объявленный «вопросом первостепенной государственной важности», «не только вопросом права, но и задачею социальной политики». (182) Хотя в журнале Комитета министров содержалась .ссылка на западноевропейский опыт, в частности на германское законодательство, патерналистская, попечительная политика царизма в рабочем вопросе была традиционной. Сформулировавший ее цели Н. X. Бунге видел смысл этой политики в распространении в рабочей среде идей преданности монархии. Продолжавший эту политику Витте в 1903 г. провел закон, обязывающий предпринимателей выплачивать рабочим вознаграждение за увечье. Тогда же было решено

в течение пяти лет, начиная с 1904 г., ввести обязательное страхование рабочих и служащих, потерявших трудоспособность. Теперь для ослабления недовольства рабочих и предотвращения конфликтов, связанных с выплатой фабрикантами вознаграждений за увечья, решено было прибегнуть к государственной системе страхования. Не рассматривая дела по существу, Комитет предложил создать при Министерстве финансов особую комиссию в составе представителей ведомств и всех существовавших предпринимательских организаций (их было более 20). Необходимость участия промышленников в выработке закона была специально подчеркнута Комитетом, и в комиссию их должно было войти около 40 человек. Рабочее представительство допускалось лишь от пяти существовавших обществ взаимного страхования рабочих от несчастных случаев.

Следующее заседание 28 декабря было посвящено последнему, 8-му пункту указа, предусматривавшему устранение «излишних стеснений» печати. Стремясь поскорее расположить к себе издателей и редакторов, чтобы использовать газеты в кампании в пользу возвышения Комитета министров и своего собственного как председателя Комитета, Витте поторопился поднять вопрос о цензуре и не препятствовал обличению на заседании и в журнале «неправильных и бесцельно стеснительных порядков» в области контроля над печатью. Комитет утверждал, что «действующие законы о печати, создав немало стеснительных условий для проявления мысли в печатном слове, не предупредили появления и распространения вредных учений», а «изменчивые, смотря по лицам, условия административного усмотрения» привели к «развитию в большинстве органов печати сдерживаемого, но несомненного духа оппозиции и предубежденного, отрицательного отношения к мероприятиям и самым намерениям правительства». (183) При этом критика действовавших правил о печати 1865 г., которые с различными дополнениями к ним фактически устранили судебный порядок преследования печати, «без сомнения менее удобный для органов административного за печатью надзора, предпочитающего принимать всецело от него зависящие и бесконтрольные меры воздействия», была рассчитана на сочувственный отклик в либеральных кругах.

Комитет министров опирался даже на представленное ему мнение соединенного собрания отделения русского языка и разряда изящной словесности Академии наук о том, что существующие законы о печати отражаются «весьма невыгодным образом на развитии русской научной мысли».

«Административное усмотрение», от которого все зависело, осуществлялось Главным управлением по делам печати, подчиненным Министерству внутренних дел. Между тем министры этого ведомства, отмечал Комитет министров, ограждая в печати собственные интересы, либо попустительствовали критике других ведомств, главы которых находились с ними во враждебных отношениях, либо терпимо относились к выступлениям печати по тем или иным вопросам. Начальники же Главного управления по делам печати «не все отличались должным беспристрастием к разным литературным направлениям», поэтому издателям приходилось «всячески приспособляться» к их взглядам, отмечалось в журнале, и «даже приглашать, во избежание

придирчивых стеснений, на хорошо оплачиваемые места угодных этим начальникам лиц». (184) «Вынужденное молчание печати по вопросу, нередко действительно спорному и в интересах государственных нуждающемуся во всестороннем освещении», подчас было результатом просьбы «более нервного» министра «о принятии мер к обузданию печати».

«Еще менее нормальными» представлял Комитет условия существования провинциальных изданий, которым «приходилось считаться не только с указанием центральных властей, но и с разнообразными вкусами и воззрениями местных представителей администрации». Губернатор или вице-губернатор в своей губернии могли запретить разрешенное в соседней.

Однако считая судебный порядок преследования по делам печати как бы предпочтительным, Комитет отнюдь не высказывался в пользу его последовательного применения. (185) Речь шла о том, чтобы, оставив цензуру в введении Министерства внутренних дел, создать специальное учреждение из высших судебных и административных чинов, которое служило бы своего рода высшей цензурной инстанцией. Комитет высказался за общий пересмотр законов о печати в особом вневедомственном совещании. А пока было предложено сохранить за правительством «возможность предупреждать вредные для государственного и общественного порядка излишества печати» и карать за них, но избегать «чрезмерных и бесцельных в сем отношении строгостей». Они, как утверждал Витте, «возбуждая сильное недовольство среди общества, большею частью не достигают своей цели: мысль находит пути для обхода законов, распространяется среди публики и тем сильнее на нее действует, чем строже запреты». (186) Рекомендовались некоторое ограничение применения временного запрета выхода в свет повременных изданий, отмена и без того не применявшегося на практике права запрета на известный срок печатания частных объявлений. Затем предусматривалось отменить запрещение редакторам закрытых газет взамен выдавать подписчикам другие периодические издания или сборники (эта репрессивная мера приводила к комическим ситуациям, когда, пользуясь ею, аферисты, учредив газету, выпускали первые номера с нарочито противоправительственными статьями, а после запрещения попросту присваивали подписные деньги). Возник вопрос о праве министра внутренних дел запрещать розничную продажу . периодических изданий, в которых появились нежелательные статьи. И хотя отмечались «существенные недостатки» этой меры, поскольку статья, «подвергнутая каре», обязательно вызовет «особый интерес в публике», Комитет не без влияния Победоносцева высказался за «практическую полезность запрещения широкой продажи отдельных номеров газет» в разнос и в публичных местах, допуская ее лишь в книжных магазинах и библиотеках. Право Комитета министров запрещать по представлению министра внутренних дел выпуск в свет книг было дополнено указанием на необходимость обращения в Академию наук для их оценки. Был поднят, но не решен вопрос об отмене существовавших ограничений в издании книг на украинском языке. В целом рассмотрение вопроса о печати на заседаниях 28 и 31 декабря, как того Витте, по-видимому, и добивался, показывало плачевное положение печати, но не вело к его сколько-нибудь серьезным изменениям.

В тот же день, 31 декабря было приступлено к обсуждению п. 2 указа — о расширении круга деятельности земских и городских учреждений. Поскольку именно они составляли базу либеральной оппозиции, пункт этот, как все, что касалось ее отношений с правительственной властью, приобретал открыто политическое звучание. Пользуясь этим, Витте самый журнал Комитета по этому поводу использовал для того, чтобы опровергнуть репутацию врага представительных учреждений, которую создали ему интриги вокруг указа 12 декабря. Хотя в указе расширение функций земских и городских учреждений ограничивалось сферой местного благоустройства, Комитет высказался за обсуждение этого пункта при их участии, причем не в земских собраниях и городских думах, а в двух особых совещаниях, земском и городском, с участием избранных земскими и городскими учреждениями представителей. За этот способ высказался «прежде всего» Святополк-Мирский, увидевший в нем, как можно предположить, нечто похожее на свою загубленную Николаем и Витте идею представительства (хоть совещания должны были быть собраны по специальному поводу, по своему составу и способу избрания они напоминали представительство, каким предлагал его Мирский). Созыв совещаний в Петербурге был предпочтен обсуждению на местах — чтобы избежать «дальнейшего разнесения смуты и возбуждения». «Судя по многим признакам, переживаемое нами время едва ли можно считать покойным, — говорилось в журнале Комитета (обсуждение этого пункта продолжалось 4-го и было завершено 25 января). — А при повсеместном умственном брожении, не остающемся без влияния на среду местных учреждений, возможно выразить сомнение в том, чтобы суждения не выходили из нормальных деловых пределов». (187) Комитет видел, с другой стороны, «возможность нежелательных отклонений и при обсуждении дела в совещаниях в Петербурге». Но тут надежда удержать совещания в установленных для них рамках возлагалась на «принятие некоторых предупредительных мер, на раздельное существование совещаний» и на их председателя — одного для обоих по назначению царя, который был бы их единственной связью. (188) Таким образом предполагалось устранить возможность возникновения единого представительного учреждения. Комитет хотел бы свести деятельность совещаний к рассмотрению проектов новых земского и городского положений. Но Министерство внутренних дел не могло изготовить таких проектов в требовавшиеся короткие сроки, а отложить дело не позволяло «общественное настроение». Даже преподнести совещаниям разработанные основные начала земского и городского положений, хотя это и дало бы «движению дела необходимую устойчивость», Комитет «при нынешнем течении общественной мысли» не решался («Указанные главные начала могут встретить отрицательное к себе отношение со стороны выборного состава совещаний, и бороться дискреционной власти председателя с течением этим окажется не под силу»). Комитет остановился на том, чтобы совещания действовали «на основе доставленных Министерством внутренних дел материалов. .. в последовательном порядке поставленных председателем вопросов». «С политической точки зрения избираемый способ представляется, по-видимому, наиболее безопасным, ибо, хотя при нем не устраняется возможность нежелательных осложнений, но они, надо надеяться, не будут иметь острого характера», — говорилось в журнале Комитета. (189)

По тем же «соображениям политическим» решено было по предложению председателя Департамента законов Государственного совета Фриша допустить к участию в выборах в состав совещаний не только губернские, но и уездные земские собрания — «дабы избежать однородного и сплоченного состава представителей губернских земств», которым делегаты уездных собраний «составят должный противовес». (190) Вопрос о «местном благоустройстве» перерастал, таким образом, в проблему, связанную с общими преобразованиями государственного управления и сразу же вызывал призрак представительства. Вообще толкование Комитетом министров первого и второго пунктов указа 12 декабря как бы воскрешало призрак вычеркнутого пункта третьего. С особой выразительностью это было показано в соображениях по п. 2 указа 12 декабря, представленных Н. Н. Герардом и поддержанных Ермоловым. Отметив, что в губерниях за последнее время неоднократно созывались различные комитеты и совещания «не для обсуждения местных нужд и интересов, но для рассмотрения законопроектов, составленных в министерствах», он писал: «Практику эту нельзя не одобрить: в ней сказалось общее сознание, что законы по некоторым предметам не могут быть с пользой составляемы в министерствах, ежели подготовительная их разработка не будет соображена с мнениями представителей местного населения». Но отсутствие закона о таких комитетах, их функциях и порядке выбора их участников, пугал Герард, приводит не только к разнобою («в одних комитетах имеют численное преобладание правительственные, в других общественные элементы», «здесь дается особое значение мнению крестьян, там дворянству» и т. п.), но и к тому, что правительство как бы само толкает выборных к расширению их компетенции против их собственной воли. «Доходят слухи, — писал он, — что сами представители общественных учреждений тяготятся той ролью, которую им отводят в этих комитетах. Будучи избраны и уполномочены своими избирателями для определенной исполнительной деятельности, строго ограниченной законами, они ставятся правительством в другое совсем положение быть представителями своего общества в деятельности законодательной, на которую они уполномочены не были и от которой по закону устранены их избиратели». (191)

Противостоять идее представительства, хотя и отвергнутой официально, но пропитывавшей политическую атмосферу этих недель, становилось все труднее. Оставалось гнать ее в дверь, закрывая (или не закрывая) глаза на то, что она проникнет в окно. Тем острее становилась политическая борьба в верхах. Разумеется, положение Святополк-Мирского было крайне осложнено активностью виттевского Комитета министров, как бы вырвавшего у него власть. Но и Витте, по словам Гурко, это не пошло на пользу.

Академические по их отражению в публиковавшихся журналах дебаты в Комитете министров при всей их искусственной заостренности, придававшейся им Витте и использованной оппозиционной печатью, были все же слабо связаны с политическими событиями тех дней. Разработка всех обсуждавшихся законодательных мер была

рассчитана на длительные сроки, сколько бы ни говорили об ее ускорении. Между тем положение ухудшалось как в войне с Японией, так и во внутриполитической сфере. 20 декабря пал Порт-Артур. «Перед нами не только военное поражение, а полный военный крах самодержавия», — писал Ленин. (193)

Исторический сайт + Исторический форум

Глава I. Навстречу революции. От "Весны Святополк-Мирского" к "Кровавому Воскресенью"

Политика «доверия к общественным силам»

Указ 12 декабря 1904 г.

Комитет министров и исполнение указа 12 декабря